специально присланный из Москвы инструктор готовит полковых разведчиков. С той поры Андрей мечтал попасть в разведку если не в армейскую или дивизионную, то хотя бы в полковую. Совершенно по-иному начал воспринимать он после этого и подготовку в своем училище. То, что до сих пор казалось ему незаменимой основой воинской подготовки: муштра, бесконечные строевые смотры, возведенная в ранг ритуала уборка казармы… — вдруг предстало перед ним бессмысленной тратой времени.
44
Громов вышел из пулеметной точки, прошел по тускло освещенному ходу сообщения и открыл дверь дота. От реки повеяло запахами ночного поля, вишневой смолы и сыроватой, пропахшей илом плавневой свежестью.
Откуда-то издали, с противоположного берега Днестра, может быть из предгорья Карпат, доносились то ли раскаты грома, то ли взрывы, к которым уже никто не прислушивался; зато когда рядом, в окопе, сонно закричал солдат, на него сразу посыпалась разноголосая изощренная брань.
«А ведь, возможно, это последняя такая относительно тихая ночь… Завтра на правом берегу уже будут немцы, и берег этот станет вражеским».
Будто подтверждая его мысль, на противоположном берегу чахоточно закашлял крупнокалиберный пулемет. И тотчас же в небе появились дымные шлейфы трех осветительных ракет.
Пулемет затих, однако вместо его чахоточной трели где-то за недалеким горизонтом начал зарождаться гул моторов. Очевидно, переправлялась на этот берег еще одна пробивавшаяся с боями часть из тех, последних, заградительных. Очень странно, что сегодня укрепрайон не обстреливает дальнобойная артиллерия. Но это ненадолго. Пушкари сменят позиции, окопаются поближе к берегу и утром начнут пристреливаться.
…Дед Андрея, подполковник русской армии Климентий Громов, в конце-концов все же воспринял революцию, хотя революционно настроенным человеком никогда себя не считал. Да и не был им. Может быть, потому и принял, что слишком уж надоела война, что видел, как сильно обмельчало и неудержимо вырождалось в сути своей русское офицерство — оттого так много было на фронте бездарно разработанных операций, глупейших, противоречащих друг другу приказов, бессмысленных атак и самоубийственных наступлений, в которых гибли тысячи храбрейших солдат; оттого пришлось ему быть свидетелем и дичайшей несправедливости в отношении солдат, и примитивнейшего хамства в среде офицеров. На его глазах кадровое русское офицерство уходило в небытие, а белогвардейские «скороспелки», в большинстве своем из недоученных гимназистов и лавочников, уже не способны были возрождать идеалы предыдущих золотопогонных поколений.
В Гражданскую судьба подполковника Громова сложилась более-менее удачно. Повезло ему с самого начала, когда оказалось, что председателем губревкома стал его однополчанин Дмитрий Романенко, которого Громов когда-то, в Первую мировую, спас от военно-полевого суда, а потом, послав в разведку и распустив слух о его храбрости, даже добился того, чтобы ему присвоили чин унтер-офицера.
К чести Романенко, своего бывшего батальонного, пришедшего в цивильном костюме проситься на любую достойную службу, он признал сразу же. В городе как раз формировался полк Красной гвардии. Дать ему хотя бы взвод в этом полку губревком не решился — слишком уж воинственно настроены были многие рабочие в отношении «всякого там офицерья». Но все же Романенко сумел уговорить командира полка, чтобы тот взял Громова к себе в штаб военспецом в роли консультанта.
Да, тогда ему здорово повезло. Со временем Громов вырос в военспеца дивизии, армии и, возможно, стал бы ее командующим, если бы где-то в штабе фронта не появился один из тех «радетелей революции», которые, как они сами тогда говорили, «презрительно и революционно ненавидели всех военспецов из “бывших”…»
По воле этого радетеля, Громова дважды объявляли «врагом революции и окопавшейся контрой». Однако в первом случае его спасло заступничество командира дивизии и все того же Романенко, которого друзья Громова отыскали уже в Москве, куда он был направлен на советскую работу. А во втором — то, что в боях за революцию он получил два ранения. Тяжелое — когда поднял в атаку оставшийся без командира и запаниковавший перед «психической» атакой белых батальон, и легкое — когда вместе со штабистами, комендантским взводом и группкой случайно прибившихся откуда-то красноармейцев почти сутки выстоял в окружении в каком-то лесном урочище. Там он настолько талантливо организовал оборону и так хладнокровно держался, что потом отстаивать его ринулись все оставшиеся в живых штабисты — они были просто поражены мужеством военспеца. «Проливая кровь за революцию» — тогда эти слова еще срабатывали. Да и сын его, Ростислав, в то время уже командовал взводом Красной армии и был партийцем.
— Ты, лейтенант?
— Я, — вздрогнул Громов. Задумавшись, он и не заметил, откуда на тропинке, извивающейся по склону долины, взялся старшина Дзюбач, который днем отпросился, чтобы попрощаться с родными. — Что так рано, старшина?
— А чего ж там? Отправил своих, попрощался.
— Поездом отправил?
— Какое там поездом? Разбомбили всю железную дорогу. Машин тоже нет. Не хватило. По котомке взяли и пошли, — осипшим голосом объяснил Дзюбач, нервно обшаривая карманы, чтобы закурить.
— Почему прямо ночью?
— Видел бы ты, что там, в городе, делается. Отходят наши. Все отходят. Получен приказ тот берег оставить. Помянешь мое слово, лейтенант: завтра мы тоже окажемся в окружении. Довоевались, гроб ему с вензелями.
— Ну, допустим еще не «довоевались». Это только разминка.
— Считаешь, что здесь, на этом берегу, остановим?
— На этом берегу — еще нет.
— Но ведь все-таки водный рубеж.
— Не подготовили мы его к настоящей обороне, этот наш водный рубеж. И потом, основные силы противника прорвались южнее и севернее нас. С нами воюют фланговые да тыловые части, командиры которых ждут, когда мы окажемся в огромном котле. Без связи со своими, без снарядов и патронов.
— Во как ты широко охватил! — уважительно заметил Дзюбач. — По-настоящему, по-суворовски.
— Задержать — да, задержим. На сутки-двое. Но остановить, судя по всему, что здесь происходит, уже не сможем.
— Значит, прикидываешь своим командирским умом, это еще не та река? — переспросил старшина, тяжело вздохнув и скручивая такую самокрутку, из которой в пору стрелять, как из самопала. — Где же тогда остановим? На Буге? Под Киевом, на Днепре? На Волге, на Урале?
— Сидя в этом доте, ответа не найдешь, — спокойно сказал Громов. — И потом, наше дело солдатское. Пока есть приказ, будем сражаться. А рассуждать обо всем, что видим сейчас, приличнее будет после войны. Так надежнее.
— Да оно и до… не мешало бы. А то, как я погляжу, не очень-то мы и подготовились к тому, что сейчас происходит. Уже не только от немцев, но и от румын отступаем. Вон, беженцев из Молдавии встретил. Так говорят, что Кишинев уже вроде бы королевский.
— Так уж и королевский!
— Окопники говорят. Эти врать не станут.
— Разве что окопники.
— Там все без пропаганды. Что видят, о том и говорят.
— Идите отдыхать, старшина.
— Какое там отдыхать?
В ту же минуту послышался вой снаряда. Старшина присел. Громов даже не пригнулся. Не от бесстрашия — от внутреннего протеста против всей той правды, которую выдал ему только что старшина. Снаряд упал чуть выше, на равнине, но воздушная волна настигла их, и Громову показалось, что здесь, у
