сцены Фаддеев. — Постигнув технику аутогенной тренировки, вы подарите себе чудеса перевоплощения… узнаете остроту ранее неведомых вам чувств…
Потом он пообещал одарить весь зал ощущением этих удивительных чувств. Девушки-ассистентки в развевающихся полупрозрачных хитонах плавали за его спиной, как тропические рыбы, и пластически изображали всем своим видом эти неведомые нам чувства.
— Примите исходную позицию-позу кучера… Ноги расслаблены, согнуты в коленях… Руки безвольно лежат на бедрах… Подбородок опущен на грудь… Вызывайте образ! «Я еду в санях!» Глаза закрыты-ы-ы! Зима… Шуршит снег под полозьями… Вы закрыли глаза от нестерпимого блеска солнца… «Я совершенно здоров!» Ветер нежно овевает мое лицо… моим рукам тепло… мне приятно… душа моя наполняется покоем… мне радостно… моя жизнь — подарок… счастье простого чувствования…
Ветерок овевал мое разгоряченное лицо, по которому текли слезы, едкие, как кислота, мне казалось, что они выжигают на щеках полосы… Они стекали к углам рта, горький солончак на губах… Я не могла их смахнуть, чтобы не растеклась по лицу косметика… Я мечтала только о том, чтобы никто не обращал на меня внимания, не мешал мне испытывать счастье простого чувствования. Моя жизнь — подарок, как верно заметил аутогенный экстрасенсуальный психомагический чародей Фаддеев.
Краем глаза я увидела мучительно сцепленные руки Ларионова — они не лежали безвольно на бедрах, а душили друг друга, будто он надумал одним кулаком раздавить другой, — побелели костяшки, до синевы надувались вены, на засохших ссадинах выступила сукровица. Из-под прикрытых век искоса я взглянула на него — подбородок не лежал на груди, не послушался он Фаддеева, и легла у него на лице печать муки. Видел он мои слезы? Или чувствовал, что происходит со мной? Или страдал от своей неуместности?
— …Гражданочка! Гражданочка в первом ряду!.. Видите ли вы цветные сны? — гремел где-то надо мной Фаддеев. — Какой они тональности? В какой части цветового спектра расположены ваши сны?
Я видела сейчас цветной сон наяву — он весь был багрово-черный.
— Гражданочка видит зеленые сны! — сказал Ларионов, чтобы он отвязался от меня.
— Это прекрасно! — обрадовался ученый маг. — Зеленые и голубые тона сновидений свидетельствуют о душевном равновесии и психологическом благополучии…
Если удалось прервать неприятный сон, надо сразу вставать, иначе задремлешь опять и сон вернется снова. Я не встала и как сквозь дымную алую пелену наблюдала психологическое могущество Фаддеева. Он отыскивал спрятанные в зале часы, давал нюхать зрителям белоснежный платок, и они все узнавали запах любимой парфюмерии. Потом на спинки двух расставленных на сцене стульев он положил зрительницу — гражданочка в ступорном сне лежала мостиком, опираясь на ребра спинок стульев лишь шеей и пятками. Фаддеев предлагал желающим нажать ей на живот, чтобы убедиться в несгибаемой прочности мышц, которую он дал ей в волшебном сне.
Мне было страшно. Мне казалось, что это я — отсутствующая, подчиненная чужой воле, окаменевшая, — зацепившись за неверную опору двух точек, вишу над бездной. Человек не должен висеть над землей на затылке и лодыжках. Я должна стоять на ногах. Поставьте меня на землю.
— Простите, Ирина Сергеевна, я не думал, что вас это расстроит… — сказал, глядя в сторону, Ларионов. — Я хотел, чтобы вы отвлеклись, развеялись…
— Да бросьте! Это мне стыдно перед вами, срам какой — реветь на людях…
Мы шли по пустой, продуваемой едким ветерком улице. Это был не ветер, а уличный сквозняк. Он разогнал сизое неопрятное тряпье ночных облаков, и над домами показалась луна, красно-желтая, как куриный желток с зародышем.
— Я думаю, что способность забывать — это тоже дорогой дар, — сказал Ларионов вдруг.
— В каком смысле?
— Представляете, как было бы жутко жить, если бы мы хранили в себе боль нанесенных нам обид, горечь потерь и утрат, ужас физического страдания — всю жизнь, ничего не забывая…
— А как же с радостями быть? Мы ведь и радости забываем? Наслаждения? Ушедшее ощущение счастья? — спросила я.
Он помотал головой.
— Нет, я, например, никаких радостей не забываю… И ощущения счастья — может, их было у меня не так много, — но я все помню. Ну и вообще каждый под словом «счастье» свое понимает…
— Наверное, — согласилась я.
Мы вышли на улицу Маяковского, сонно перемигивались на перекрестке красно-зеленые вспышки светофоров. Уличное освещение уже было пригашено, фонари на столбах — через один — висели, как раскаленные капли йода. Желтоватым туманом подсвечивали они снизу зависшую в дальнем провале улицы луну — сплющенную, как плоская тыква, будто черт впотьмах уселся на нее.
— Вот здесь и разыгралась моя баталия, — сказал со смущенной улыбкой Ларионов и обвел рукой круг, захвативший тротуар, разбитую витрину радиомагазина, закрытую фанерой, и старуху, продававшую из сумки цветы. Он показал на бабку: — Можно сказать, из-за этого одуванчика и разгорелся сыр-бор…
— А почему из-за нее? — не поняла я.
— Ну, это я шучу, конечно… Она была случайным поводом… Я вон у того перекрестка подхватил освободившееся такси. Кинул назад Адину посылку, проехал квартал и увидел, что бабка цветы продает, и велел шефу притормозить…
— И бабка на вас напала? — засмеялась я.
— Нет, бабка мне дала цветы — все полминуты заняло, поворачиваюсь к машине, а трое уже сидят сзади, четвертый усаживается рядом с водителем. Я им говорю: занята машина, видите, счетчик включен…
— А вы мне говорили, что их было трое?
— Ну да, три мужика и девушка… Ну, про нее что говорить — она же в драке не участвовала! Да и вообще она потом куда-то исчезла. Я только слышал, как один ей кричал: «Рита, не подходи…» Так вот, я говорю тому, что впереди сидел: занято… А он мне мягко, душевно так говорит: пошел вон, козел, мы за тебя оплатим, что ты наездил. Я ему еще спокойно сказал: не наглей, не веди себя грубо, иначе я тебя из машины руками выйму… Он отворил обратно дверцу, я к нему подался, и тут он… он…
У Ларионова вдруг перехватило дыхание, он сглотнул воздух с трудом, кадык на его загорелой жилистой шее подпрыгнул, как теннисный мячик, выражение стыда и отвращения на его лице удивительно не сочеталось с залихватски сдвинутой на затылок фуражкой.
— Что? — не поняла я и как-то заранее испугалась.
— Он мне… в лицо… плюнул… — растерянно сказал Ларионов, и в голосе его задребезжали вновь унижение и ярость.
Ларионов остановился, повернулся ко мне и повторил:
— Представляете — плюнул в лицо?!
Он испытывал острый стыд и сильный испуг — особый испуг за другого человека, обезумевшего на глазах.
— Вы ударили его? — бессмысленно спросила я.
— Да. Очень сильно. Но у меня тряслись от волнения руки — вон разбил все костяшки. Со мной никогда такого не случалось. Не знаю, как вам объяснить, Ирина Сергеевна, у меня было ощущение, что я от гнева и обиды потерял сознание… Мне как-то в голову не приходило, что вот так спокойно, на улице один незнакомый человек может плюнуть в лицо другому. Что же у него в мозгах в это время происходило?
— И что с ним стало?
— Ничего, вырубился, конечно, на некоторое время, пока я со вторым разбирался…
— А второй откуда взялся?
— С заднего сиденья выскочил и врезал мне по голове бутылкой коньяка — я его со спины не заметил…
— Господи! Как же он вас не убил?
— Он промазал немного — на пару сантиметров, удар пришелся по тулье фуражки. Такого дефицита — бутылки коньяка — для моей башки не пожалел. — Ларионов грустно усмехнулся.
— Может, он за своего друга-плеваку испугался? — предположила я.
— Наверное, — пожал он плечами. — Но зря он за него пугался — я от мандража его несильно
