морщины на его всепрощающем лице. Он всегда смотрел так, будто знал все на свете. Я подозревал, что он знает и об ужасной Розиной кончине.
Следуя за его взглядом, я пересек полку. На другой стороне нашел дыру в задней стенке, но она была плотно задвинута. Я через нее не пролезу. Откуда она взялась?
Тут я вспомнил – Азиат просверлил в задней стенке два своих отверстия. Должно быть еще одно. Только где? Я пришел к выводу, что самый симметричный в мире человек проделает две абсолютно симметричные дырки. Считая шаги, я двинулся обратно. По моим расчетам, второе отверстие, которое ведет в стену, – наш единственный шанс выжить в этой неприветливой кухне – должно быть прямо за Франклином. Так он поэтому улыбается?
Я попросил Бена подвинуться. Он отказался, и я сунул голову за купюры, насколько сумел дотянуться. Айра спрятал их надежно, точно боялся, что Франклин сбежит.
– Я не сделаю больно, – пообещал я, осторожно просовывая усики в щель у него за спиной. Я учуял запах свежепросверленного дерева, нащупал припухлость доски. Дыра здесь. Вот что нашла Роза, и эта находка стоила ей жизни.
Бессонная ночь
– Кажется, вы не понимаете, – сказал я. – Если мы передвинем эти деньги, все будет, как в старые времена. Даже лучше, потому что безопаснее.
– Ну так иди и передвинь, – ответила Джулия Чайлд.
Мы сидели под плинтусом, деля скудную добычу: сухие крошки овсяных хлопьев.
– У него есть кредитная карта, – задумчиво проговорил Колумб. – Чековая книжка, банкомат в конце квартала. Зачем ему эти деньги?
– Тайная копилка еврейской паранойи, – сказала Либресса.
Я чувствовал, как у меня шевелятся извилины.
– Если мы будем кишеть над ним саранчой, как думаете, он уберется?
Либресса погладила меня по голове:
– Конечно, малыш. Упакует мацемел и свалит.
– Он не станет эти деньги тратить. Они навсегда в шкафу, как мезуза, – сказал Клаузевиц.
Бисмарк, до этого молча жевавший, вдруг произнес:
– Он их тратит. Я видел. – Мы слушали. – Последний раз – в начале романа с Цыганкой. Она позвонила ему по телефону, он схватил деньги и понесся к двери. Я так и не понял, зачем. И раньше, еще до Цыганки, с подружкой по имени Эстер, – тоже в порыве. Я полагаю, когда Айру настигают приступы спонтанной регрессивной безответственности, ему нужны наличные. Пользоваться кредитной картой слишком по- взрослому.
– Значит, теперь его должна спровоцировать Руфь, – сказала Либресса.
– Эту суку он уже поимел, – сказал Суфур. – Ни хрена он не станет тратить на нее бабки. Они для новой шмары.
Либресса ударила его по передним ногам:
– Свинья. Где ты этого набрался?
– Видимо, уже слишком поздно, – сказал Бисмарк. – Теперь он к ней привык. И я не уверен, что Руфь одурманила его так же, как две предыдущие.
– Я слышал, у Эстер было трое детей, – сказал я. – Так ты думаешь, наш единственный шанс – возвращение Цыганки?
– Или еще кого, кто снесет ему крышу.
Я вознамерился найти причуду, которая заставит Айру тратить деньги под нашим надзором. Граждане не сталкивались с такой причудой годами, и потому у меня не было ни малейшего представления, какова же она.
На следующей неделе Айра и Руфь ужинали в городе со своими соседями Вэйнскоттами. Я сидел на карнизе в коридоре, дожидаясь их возвращения.
Айра придержал дверь, вошла Руфь. В дверном проеме появился Оливер Вэйнскотт Третий. Порог затрещал под высоким, тучным человеком – один его ботинок мог раздавить целый батальон Блаттеллы.
– Не представляю, как ты можешь защищать людей, если абсолютно их не понимаешь, – изрек Оливер.
– Я понимаю, что большинство поступают дурно, потому что их к этому вынуждают обстоятельства, – ответил Айра.
– А, ерунда. Это и есть твоя адвокатская этика?
Айра снял пальто и перекинул его через руку. Руфь повесила свое в стенной шкаф. Элизабет
Вэйнскотт, высокая, симпатичная худая блондинка, молча стояла рядом с мужем.
– Ты не поверишь, Оливер, но банкротство – далеко не худшая в мире вещь, – сказал Айра. – Моральное банкротство – вот что похуже. И люди это понимают.
Оливер скрестил указательные пальцы и выставил их вперед, словно отгораживаясь от Айриных слов. Элизабет переступила на высоких каблуках и сказала тихо:
– Олли, я очень устала.
– Если твоим клиентам вручить билет на небеса, – сказал Оливер, – держу пари, каждый обменяет его на наличные.
– Спокойной ночи, – ответил Айра. – Увидимся в пятницу. – Он потряс руку Оливеру и принял поцелуй в щечку от Элизабет. Потом закрыл и запер дверь. – Его не заткнуть. Вот зануда.
– Она ангел, выносить такое, – сказала Руфь.
– Не знаю, как ей это удается. А она неплохо упакована, тебе не кажется?
– Да уж. – И Руфь ушла в ванную.
Я предложил гулявшей неподалеку Либрессе составить мне компанию и проследить за Руфью.
Когда мы добрались до ванной, Руфь уже заперла дверь.
– Есть что скрывать, – сказал я. – Хороший знак.
– Но она достаточно умна, чтобы это скрывать, – заметила Либресса.
Мы влезли на внешнюю сторону двери, чтобы не ходить по скользкой плитке на полу. Устроились под крыльями нарисованных чирков на обоях. Увидев очки Руфи на раковине, мы поняли, что опасности нет. Мы перебрались на аптечку.
Руфь стояла в нескольких футах от зеркала, необычно прямая, критически себя изучая.
– Именно так, Элизабет. Когда-то я была танцовщицей. А ты небось и не догадывалась. – И она тряхнула головой.
– Я вот не догадывалась, – сказала Либресса.
– Ты знаешь, Элизабет, под этим жиром – тонкий скелет танцовщицы.
Глядя на свое отражение, Руфь непристойно фыркнула. Она медленно поворачивала голову: левый профиль, затем правый, зрачки стрелкой компаса неотрывно смотрели в зеркало. Затем Руфь отработала ось ординат. Начала хорошо – с высоко поднятой головой, даже нос слегка укоротился, но закончилось все двумя неизбежными подбородками – во всей красе, прямо под носом. Руфь нахмурилась.
Подошла поближе к зеркалу и наклонилась. Живот улегся на раковину. Нос оставлял на стекле масляные следы. До нас донеслись приглушенные запахи тонального крема, макияжа и краски для волос. Кончиками пальцев Руфь прошлась по своему монументальному лицу, затем средними пальцами чуть оттянула кожу над глазами. Когда отпустила, морщины нависли снова.
– Бедная Руфь, – сказала Либресса. – В ее мире мужчины нечувствительны к пятидесяти пунктам КИ, но реагируют на одну сотую дюйма носа или щек. Когда мужчина бреется наголо или вдруг набирает сорок фунтов веса, жене это абсолютно неважно. Отчего мужчины так переживают из-за абсолютно несексуальных черт? Это извращение.
– Коэффициент интеллекта у человека – это скорее сексуальный тормоз.
Трудно симпатизировать Руфи, матери Пищевого Контейнера. Но насчет внешности Либресса права. Я не помнил внешности самок, которых оплодотворил, исключая разве усики Ходули, потерянные в борьбе с щепкой, и культей Слоновой Кости. Я посмотрел на Либрессу. У нее выше лоб, чем у Розы? Длиннее усики, чем у Джулии? Жестче стерниты, чем у Ветки Персика? В самках важны только химия и гениталии. Что толку
