от лица при ебле?
Либресса, похоже, совсем перевоплотилась в Руфь. Поглаживая ее передние ноги, я сказал:
– Я тебе никогда об этом не говорил, но мне всегда нравились линии твоего панциря, чудесные блестящие жвала и темно-карие кухонные глаза, все две сотни твоих прекрасных глаз.
Она оттолкнула меня, затем выпустила чуточку феромонов. От мощнейшей эрекции я потерял равновесие и едва не слетел на зеркало. Она засмеялась.
– Много ты понимаешь. Иногда я спрашиваю себя, вправду ли мы хоть чем-то лучше людей.
Я немедленно встал на все шесть ног. Впервые в жизни самка сказала нечто настолько отвратительное, что мое возбуждение угасло.
Руфь отошла от зеркала, уперев руки в пышные бока. Она крутила задом и беседовала с зеркалом:
– Ты знаешь, Элизабет, я была танцовщицей, пока не появилась эта окаянная огромная грудь.
Она улыбнулась.
Ложная гордость. Груди – вероломные органы, предназначенные для кормления молодняка во времена, когда благополучие вида зависит от выживания молодых особей. Женщина использует их всего несколько месяцев, может, год или два за всю жизнь. А потом эти жировые мешки вытягиваются, необратимо спускаясь все ниже и ниже, причиняя величайшие страдания, и наконец, становятся жалкими и бесполезными, будто пара гнезд, брошенных иволгами.
Но что проку от истины? Достаточно глянуть на улыбку Руфи, что крутит задом перед зеркалом, – тут же вспоминаешь, что мужские особи вида «сапиенс», точно большие дети, обожают сиськи. Практически повсюду, почти в любой эпохе эта внушительная парочка обеспечила бы Руфи столько мужского внимания, сколько Руфь пожелает. Но из журналов с кофейного столика я знал, что в современном обществе, в нашей эпохе эти груди слишком велики и достойны разве что диеты, растряски пробежками или, например, хирургического вмешательства. Я невольно восхищался безразличием Руфи к диктату моды, пусть это безразличие и скоротечно. Она обняла себя за локти и приподняла грудь.
– Ух ты! – восхитилась Либресса.
Руфь наклонилась к зеркалу и отковырнула что-то с лица. Снова нахмурилась.
– Что с ней такое? – спросила Либресса. – На нее непохоже. Может, за ужином что-то случилось, как думаешь?
Лицо Руфи ничего не сообщило, ибо у нее все на лбу написано. Когда она намыливалась, в ее искаженных чертах читалось все на свете – от счастья до уныния и безумия. После умывания она принялась растирать лицо густым кремом, пока белизна совершенно не исчезла под жирной пленкой. От этого Руфь стала напоминать хорошо сбитое тесто.
– Бедные поры. У меня дыхальца болят, когда я на нее смотрю, – сказала Либресса.
Когда Руфь чистила зубы, мы с Либрессой начали спускаться по стене. Пока она поднимала юбку, мы мчались по внутреннему краю унитаза, прямо под сиденьем. Это шанс постичь вечерние события.
Ее зад нависал над нами, разрастаясь и приближаясь с изумительной скоростью. Меня охватила первобытная паника. Когда на тебя садятся – это древняя опасность? Ягодицы заслонили свет, и я съежился подле Либрессы. Разогнавшийся зад совсем потемнел и упал. Унитаз содрогнулся, точно Голгофа. Темнота, безмолвие, неподвижность. Я умер.
Затем я услышал слабое «пффф»! Метан. В загробной жизни разве пукают?
Земля дрогнула и разверзлась, как и было сказано в Книге. Но вслед за тем излился свет, и я понял, что Апокалипсис не наступил. Я по-прежнему сидел в унитазе, а свет вклинился меж ягодицами Руфь и сиденьем, будто нож в жирный пирог.
Невероятные перемены. Столкновение с туалетным сиденьем трансформировало рыхлое тело Руфь в плотные стройные формы, упругие и тугие, точно недозрелая зимняя дыня. Ямки исчезли.
– Иисус, простерши руку, коснулся ее и сказал: хочу, очистись. И она тотчас очистилась от проказы, – проговорил я.
– Избавь меня.
Расщелина Руфи, невидимая за ягодицами, когда Руфь стоит, теперь показалась во всей красе. Великолепная черная шерсть тянулась от зада к переду, словно хвост песчанки.
– Что дальше будет? Я волнуюсь, – сказал я.
– Руфь в норме. У нее хорошая производительность, и ее отходы всегда ровные и темные, выходят регулярно, почти как у нас.
Но сегодня она явно в норме не была. Она заворочала ягодицами. Ее анус напрягся. Мне стало неуютно.
– Расслабься, – посоветовала Либресса.
Я видел склоненную голову Руфи в отверстие между ее покачивающимися телесами. Она дышала неглубоко и шумно. Замычала. Она что, молится?
– Сегодня вечер пятницы? – спросил я.
Ее ягодицы напряглись и покраснели, ноги подергивались. На всякий случай я пригнул усы.
– Вот оно, – сказала Либресса.
Коричневый бутон раскрыл лепестки. Я отпрянул. Газ с шипением вырвался наружу, и тут же все закрылось обратно.
– О, господи! – застонала Руфь.
Несколько минут спустя бутон снова напрягся и затрепетал. Но вышло совсем не то, что обещала Либресса. Никаких гладких, опрятных, элегантных кучек, ничего похожего на тараканью срань. Наружу вылез кисловато пахнущий, пятнисто-зеленый коллоид. Ошметки неуверенно заскользили по фаянсовым стенкам к воде и остались плавать пленкой на поверхности.
Я потянул Либрессу назад. Хотя Руфь не могла задеть нас основным потоком, я опасался брызг. После пяти выбросов Руфь зашипела, как иссякшая водокачка.
Едкая моча заструилась по передней стенке унитаза, смывая вниз маленькие параболы нечистот.
– Я такого никогда не видела. Определенно что-то не так, – сказала Либресса.
Руфь потянулась за туалетной бумагой, и я вспомнил их с Айрой диалог.
«Нежестко смята», – говорил он. «Ну да, более впитывающе», – отвечала она. «Это более гигиеничные рулоны». – «Я в это не верю, – возразила она. – Но помню, что стоят они дороже». – «Я угощаю, – засмеялся Айра. И, мгновение подумав, прибавил: – Знаешь, держу пари, она лучше, чем дешевая бумага. Не порвется, и не нужно делать больше движений». – «Ох, Айра, я практикуюсь уже примерно тридцать пять лет. Ненавижу хвастаться, но у меня хорошо получается. Правда, хорошо».
В ее излюбленном томе философии вагинальной гигиены «Кандида», что хранился на подоконнике, говорилось, что влагалище следует вытирать отдельно. По крайней мере, вытирать нужно от переда к заду, чтобы бактерии не попали на плодородную вагинальную почву. Чтобы Айра заткнулся, Руфь стала подтираться спереди назад. Но сегодня она рвала бумагу, комкала и подтиралась как попало.
Мы выбрались из-под сиденья, когда Руфь поднялась. Чудо исчезло – впадины и ухабы зада вернулись вновь. Серо-коричневые остатки плавали на поверхности воды. Она спустила воду еще раз, вымыла руки и ушла.
Не успели мы уйти из ванной, явился Айра. Мы решили остаться и узнать его взгляд на этот вечер.
Едва он снял очки, мы вернулись на аптечку. Его саморевизия больше напоминала медосмотр. Он периодически покрывался прыщами, которые отказывался выдавливать или прокалывать, ибо, как он однажды объяснил Цыганке, бактерии захватят его мозг с той же легкостью, что нацисты – Польшу. Его оружием были гигиенические салфетки; стратегия заключалась в том, что бактерии скорее уберутся в другое место, чем станут терпеть безжалостную антисептику.
Он протер лицо, вычистил зубы. Пока он мурлыкал, булькая полосканием, мы вернулись под сиденье.
Я, уже умудренный опытом, с интересом наблюдал снижение маленькой рябой Айриной задницы во всех замечательных подробностях: черные кудрявые волосы, блистающие прыщи, провисающие линии, красноватые островки раздражений.
Он сел, и костлявое тело пропустило в унитаз потоки света. Затем произошла другая поразительная вещь: хотя водоизмещение Айриной задницы в несколько раз меньше, чем задницы Руфи; хотя зад у него изъеденный и скользкий, а у нее – раздувшийся и ямчатый; хотя у него – очертания больного древесного
