Нынешняя Дума (ранее Верховный Совет) все-таки — при любых возможных оговорках — тоже создавалась страной, а правительство, если говорить начистоту, несколькими десятками людей в Москве, которые и 'выбирали' остальных правительственных лиц, пусть даже иногда из самой 'глубинки'. Но вместе с тем ясно, что дореволюционная Дума была в основе своей 'прогрессивна', а сегодняшняя — за исключением отдельных 'фракций' 'консервативна'.
Но это ведь означает, что и страна ныне (в отличие от ее устремлений в начале XX века) 'консервативна', что она против того 'прогресса' (в действительности, конечно, совершенно мнимого), который, скажем, уже поставил экономику 'на уровень краха' (по выражению самого тов. Ельцина, полагающего, вероятно, что его слова нужно воспринять не как порожденное неожиданным испугом саморазоблачение, а как некую констатацию положения, созданного неизвестно кем).
В дальнейшем я специально обращусь к сопоставлению двух исторических ситуаций — перед 1917 годом и нынешней. Пока скажу только, что вопреки многим поверхностным и невежественным (хотя и всячески рекламируемым) сегодняшним идеологам, твердящим о какой-то близости или даже родстве этих ситуаций, они в действительности прямо противоположны по самой своей сути. И это, в частности, с очевидностью обнаруживается в прямой противоположности соотношения между 'программами' правительства и, с другой стороны. Думы (и страны) перед 1917-м годом и сегодня.
Перед 1917 годом у 'черносотенцев' не было ровно никаких 'шансов' на победу. И, как уже отмечено, опасения и подчас даже откровенный страх либералов перед угрозой мощного 'черносотенного' отпора были совершенно беспочвенными. В этих опасениях лишний раз выражалась недальновидность либеральных идеологов, их неспособность понять реальный ход истории. В отличие от них, многие 'черносотенные' идеологи уже с конца 1900-х годов более или менее ясно сознавали свою обреченность на поражение, что совершенно открыто высказано в их личных дневниках и письмах (в менее прямой форме это сознание проступало в их статьях), — например, в недавно опубликованных шестидесяти письмах, о которых я уже говорил выше.[96] Достаточно внимательно прочитать эти письма, чтобы убедиться: целый ряд их авторов шел по своему пути, вовсе не рассчитывая на победу. Их заставляло говорить и писать чувство патриотического долга и, во-вторых, вера в то, что в конечном счете — может быть, уже не при них, а при их потомках Россия преодолеет катаклизм, через который ей неизбежно предстоит пройти...
Глубокое понимание своей обреченности, присущее многим 'черносотенцам', раскрыто на основе архивных материалов в изданном в 1990 году очередном обстоятельном исследовании Ю. Б. Соловьева 'Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг.' (ранее вышли его книги, посвященные изучению соотношения тех же сил в конце XIX века и в 1902-1907 годах).
Правда, Ю. Б. Соловьев в этом своем рассказе не избежал соблазна всячески раздуть распри и интриги в среде 'черносотенцев', — как будто таких явлений не было во всех других тогдашних партиях — от октябристов (чего стоит, на пример, история одного из главных октябристских лидеров А. Д. Протопопова!) до большевиков. И ведь в конце концов именно сознание безнадежности борьбы обостряло отношения между самими 'черносотенцами' и подчас толкало их к различным авантюрам. Но так или иначе, историк впечатляюще показал, что, полностью осознавая неизбежность поражения, видные 'черносотенные' идеологи Л. А. Тихомиров, А. А. Киреев, Б. В. Никольский, А. Б. Нейдгардт (брат супруги П. А. Столыпина), К. Н. Пасхалов все же продолжали идти избранной ими дорогой, являя собой, в сущности, своего рода донкихотов; Ю. Б. Соловьев, понятно, не употребляет это определение, но некоторые либералы, до 1917 года проклинавшие 'черносотенцев', позднее, уже в эмиграции, называли их именно донкихотами.[97] Могут возразить, что это определение, как правило, несет в себе иронический смысл, однако ведь 'черносотенцы', в отличие от 'типичных' донкихотов, знали о своей грядущей судьбе!
И стоит еще раз повторить, что даже и в этом ясном предвидении поражения выразилось превосходство 'черносотенцев' над либералами, страшившимися победы своих непримиримых противников и постоянно занимавшимися их 'разоблачением' и дискредитацией.
Но самое примечательное и вместе с тем загадочное состоит в том, что и после победы Революции, когда 'черносотенцы' оказались в полном смысле слова объявленными 'вне закона', и их без всяких 'формальностей' расстреливали, продолжалась — и продолжается до сих пор! — оголтелая атака на них, в ходе которой вдалбливается в умы представление, согласно которому 'черносотенцы' были опаснейшими и сильнейшими злодеями, залившими — или, по крайней мере, пытавшимися залить — Россию 'морем крови'. Выше цитировалась, например, статья из 'Правды' 1921 года, в которой 'русские трудящиеся массы' запугивали уверением, что 'черносотенцы' готовятся отправить эти массы 'на плаху'. При этом имелись в виду всего несколько десятков спасшихся от расстрелов и собравшихся в немецком городке Рейхенгалле 'черносотенцев'...
Позднее было бы уж совсем нелепо писать о подобной прямой 'угрозе', но 'черносотенцев' продолжали при каждом подходящем случае проклинать и преподносить как нечто устрашающее. И, как становится вполне очевидным при изучении всех обстоятельств, главной причиной столь долгого — вплоть до наших дней — и не ослабевающего натиска на 'черносотенцев' являлись не выступления против Революции, но та часть их речей и статей, в которых они обращались к еврейской проблеме. Об этом неопровержимо свидетельствует уже тот факт, что, согласно нынешним представлениям преобладающего, даже, пожалуй, абсолютного большинства людей, 'черносотенцы' боролись не против Революции, но именно и только против евреев.
Здесь необходимо уяснить, что к моменту начала 'черносотенного' движения в силу целого ряда различных обстоятельств и тенденций установилось такое положение, что любое — именно любое — критическое суждение в адрес евреев оценивалось в интеллигентской среде как нечто совершенно недопустимое; те, кто 'позволял' себе высказать публично такие суждения, становились поистине отверженными.
Об этом правдиво и ярко сказал в 1909 году в письме своему другу, известному тогда литератору Ф. Д. Батюшкову (внучатому племяннику поэта) Александр Куприн. Говоря о негативных сторонах деятельности еврейства, писатель констатировал: '... мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно печатно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй- ка еврея! Ого-го! Какой вопль и визг поднимется... И так же, как ты и я, думают — ноне смеют сказать об этом — сотни людей' (из числа литераторов). И закончил Куприн свое послание так:
'Сие письмо, конечно, не для печати и не для кого, кроме тебя. Меня просит Рославлев подписаться под каким-то письмом ради Чирикова (русский писатель, которого тогда травила еврейская печать; см. об этом воспоминания Евгения Чирикова в 'НС', 1991, № 6. — В.К.). Я отказался'.[98] Тем самым Куприн как бы неопровержимо заверил правоту своего диагноза: критически отзываться о евреях невозможно.
Кто-либо может предположить, что Куприн все же преувеличивал. Но вот чрезвычайно выразительные суждения по поводу того же 'дела Чирикова', опубликованные в том же 1909 году одним из крупнейших еврейских деятелей XX века В. Е. Жаботинским. Он писал, что когда Чириков и Арабажин (критик, его поддержавший) 'уверяют, что ничего антисемитского не было в их речах, то они оба совершенно правы. Из-за того, что у нас считается очень distingue (благовоспитанным. — фр.) помалкивать о евреях, получилось самое нелепое следствие: можно попасть в антисемиты за одно слово 'еврей' или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях. Я помню, как одного очень милого и справедливого господина в провинции объявили юдофобом за то, что он прочел непочтительный доклад о литературной величине Надсона... То же самое теперь с г. Чириковым. Хороши или плохи русские бытовые пьесы последних лет, я судить не берусь, но г. Чириков совершенно прав, когда говорит, что глубоко почувствовать их может только русский, для которого Вишневый Сад есть реальное впечатление детства, а не еврей. Если бы г. Чириков сказал: 'а не поляк', никто бы в этом не увидел ничего похожего на полонофобию. Только евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже самой безобидной критики нельзя навести, и от этого обычая теряют больше всего именно евреи, потому что, в конце концов, создается такое впечатление, будто и само имя 'еврей' есть непечатное слово...'.[99]
Такая в сущности абсурдная 'ситуация' была создана к началу XX века. Ныне, в конце XX века, это положение поистине доведено до предела во всех так называемых 'цивилизованных' странах, исключая разве только Японию, где, впрочем, почти нет евреев. Можно бы привести бесчисленные примеры прямо-
