при чем. Я почувствовал какую-то физическую, что ли, тоску, как будто она, чертовка, с костями и дьявольскими мускулами возится во мне. Я понял, что это может повториться.
— Но, может быть…
— Я понял, что надо вовремя выпрягаться, никакая иллюзия работы не заменит самой работы. Я был бы глупцом, если бы скрывал свою слабость, пусть всего лишь физическую. — Он помолчал. — Ну, что у тебя?
— Деля уехала в городок, — сказал я неожиданно для себя, — вот уже неделя прошла, все нет. — И опять же неожиданно добавил: — Ты не думай, там она не останется. Я бы, например, ни за что не остался…
Он кивнул понимающе, но усмехнулся:
— В молодости человека тяготят привязанности, хочется новизны, презирается опыт любых мудрецов.
— Мама как-то сказала: к старости тебе не нужны будут просторы больших городов.
— Она права. Просторы безжалостно транжирят время, а к старости научаешься дорожить временем.
— Но уже мало сил для борьбы.
— Вот когда ты станешь старым, ты скажешь себе: я достаточно боролся, а теперь я хочу понять тех, с кем я боролся. В понимании, по-моему, есть какое-то зерно борьбы. Возьми Биляла. Ведь его бегство из городка, отрицание, самовольные поступки — все это мятеж, борьба. Но он, я думаю, никогда не понимал их глубоко. Его непримиримость — непримиримость к загадочному, непонятному, которое в конце концов опять его притягивает, и он возвращается. В нем есть страсть мятежа, но нет страсти понять, познать. Поверхностность жестоко за себя мстит.
Мне подумалось, что он не совсем справедлив к Билялу, но сказать об этом прямо я почему-то не решился.
— Однажды Деля мне сказала: а как бы ты почувствовал себя, если бы вдруг твои привычки — предрассудки — оставили тебя? Тебе не было бы страшно такой свободы?
— Но привычки никогда не оставляют нас совсем, слишком все это связано с нашим бытованием. Нигде так не коснеют порядки, как в семье. И она, милая, в косности своей сохраняет много такого, что только уснуло, но не умерло в тебе…
— А помнишь Алешку, — сказал я, — Алешку Салтыкова?
— Как не помнить?
— В детстве он был охвачен идеей совершенства в семейных отношениях.
Отчим оживленно подхватил:
— Ты замечал, как причудливо строят дети свои домики, замки и крепости из песка? Так же причудливо строят они в своем воображении отношения в доме. Это такой… витиеватый народ!
— На днях он был здесь у меня и громогласно прощался с прошлой своей жизнью. Он пережил семейные неурядицы, неудовлетворенность службой… он ждет каких-то перемен для себя, но пока что таинственно умалчивает, хотя уже живет будущим. Его девиз: нечего тужить о прошлом, вперед, вперед, вся страна строится, растут новые поколения, растут новые города, и в них не будет места для минорных раздумий. Часов пятнадцать изобретательской, творческой работы, час на слушание музыки и ни минуты для праздного созерцания. Словом, неурядицы и потери пробудили в нем оптимизм и энергию. Он и меня зовет с собой.
— Неплохо, — весело сказал отчим. — Только не спеши особенно в братство горожан. Пора о семье думать, сынок. Пора! — сказал он серьезно, внушительно.
Эту встречу, последнюю встречу с Делей, я помню так отчетливо, как будто все это было только вчера. Она не привезла мальчика.
— Зачем, зачем ты оставила его там?
— Он у моей мамы.
— Но зачем?..
— Не знаю, не знаю, — она заплакала. — Умер дедушка, приходит Алма, держит за руку моего сына и говорит: дедушка умер, возьмите вашего ребенка. А я только собралась бежать за ним… Опять она говорит: возьмите вашего ребенка — и подталкивает его ко мне, а мой сын не идет, глаза испуганные, в слезах, и тянется к Алме. А та опять его подталкивает и говорит: да возьмите же скорей вашего ребенка, берите насовсем, что, не верите мне?
— Ей всегда недоставало деликатности, — пробормотал я.
— Бог с ней, с Алмой. Мне маму жалко.
— Она здорова?
— Она одинока, точно на каком-то островке, а вокруг, как вода, клокочет и бурлит нетерпение людей, стремящихся оставить ее поскорей, — Она помолчала. — Мама хочет уехать из городка.
— Почему?
— Одним словом не ответишь. Помнишь учительский дом на Кооперативной? Дом разваливается по всем швам, его каждый год ремонтируют, но сносить еще не собираются. Жители в нем меняются с непостижимой быстротой, там уже и учителей никого, только мама. Квартиру ей не дают. Здоровье ее сильно пошатнулось, усталость, бессонница. Она верит в целительность вечерних прогулок перед сном, а выйти на улицу страшно — боится неосвещенных переулков, полуночников, дворняжек, кошек, всего.
Боже мой, ушло ее время, ушли люди, которых она боготворила, разъехались ее ученики. Все лучшее только в памяти… Ее родители, образованные, уважаемые люди, просвещающие край. Наконец, муж, тоже учитель, сын учителей. Романтическое время, и они так молоды и так нужны краю, революции, работают в школе, которую построил дедушка. Она действительно знала счастье быть необходимой, счастье созидания. Теперь одна. Многие поумирали, многие разъехались по большим городам. В Уфе еще жива наша тетя, сестра папы, там мои двоюродные сестры и братья, видный народ — ученые, инженеры, есть даже один писатель. Тетя зовет маму к себе…
— Постарела тетя Хава.
— Мама не очень стара. И дело не в том, что она старится. Старится городок, хиреет, многое в нем умрет раньше, чем не станет ее. Мама говорит так: сейчас здесь иная культурно-языковая ситуация. Ей не хочется признать, что многое в городке умирает. И в школе почти никто ее не помнит, учителя все новые, молодые, какое им дело до того, что школу строил дедушка на свои сбережения и деньги благотворительного общества… под вопли священников… как буквально за руки приводил ребятишек в школу и внушал им мысли о пользе просвещения… — Помолчав, она вдруг спросила: — Ты не замечаешь во мне ничего такого?
Я растерялся. Она выжидательно молчала и не смотрела на меня.
— Ты стала… не знаю… ты стала другая.
Она тихо засмеялась.
— Мама говорит, во мне появилось что-то новое, непохожее на меня. Какое-то нетерпение в тебе, сказала мама. Я спрашиваю: хорошо это или плохо? Она расплакалась.
Я думал: когда-то, увидев их вместе — ее и Биляла, — я искренно захотел, чтобы все между ними сложилось хорошо, надежно, это были два близких мне человека, чей союз означал чуть больше, чем просто семейные брачные связи, они являли собой союз единомышленников, победивших — нет, пока еще только идущих к преодолению вместе. Потом один отделился, и я в своем сочувствии и побуждении помогать оказался лицом к лицу с Делей…
Или все проще — проснулось прежнее? Но та давняя вспышка, если она была и обратилась затем в сон, то это был смертельный сон, давней вспышке, пожалуй, не в силах было пробудиться. Нет! — ведь передо мной была не девочка из городка, готовая в минуту опасности все-таки юркнуть в теплую нору городка; теперь это была женщина, отнюдь не робкая, начавшая листать историю нелегкой своей жизни, у нее уже проявлялось то, что называется судьбой. И эта судьба не была для меня безразличной.
