— Я заметил, извините, пожалуйста… я заметил, что на стройке люди добрее — в очередях, на улицах, добрее шофера на дорогах, добрее соседи в малосемейках. Все живут ожиданием лучшего, и это объединяет их. В конце концов ожидание вознаграждается — люди живут в хороших квартирах, детишки получают ясли-садики, плавательный бассейн. А вечные строители, не знающие оседлости, уже опять где- то далеко, в необжитых местах… для них ожидание не кончается.
— Видите ли, — сказал Кесоян, — на стройку в основном едут люди, которым это интересно. А всякий интерес предполагает творчество. Вот люди и кажутся — да и есть на самом деле — лучше, добрее. Но и оседлым знакомо это чувство, — он хитровато усмехнулся. — Что же касается стройки, она действительно дает две необходимые вещи: ожидание и преодоление. Но просто ожиданием полны дни и какого-нибудь прекраснодушного мечтателя. Ему незнакомо только преодоление.
— Да, да, — закивал Пестерев, — мне именно это и хотелось сказать. — Он замолчал, и Женя, воспользовавшись этим, немедленно вкогтился в Кесояна:
— Конечно, Симон Александрович, в городке нет Медного всадника, и здешние приметные здания для иного большого города пустяк, не более. Но и здесь — то же здание может сослужить пусть скромную эстетическую службу. Вообще, как вы относитесь к идее экспозиции под открытым небом?
— Положительно, — ответил Кесоян, покосившись на Салтыкова. Тот нахмурился: идея собрать в одном месте некоторые оригинальные строения прошлого ложилась на него тягостным бременем.
— Так и быть, — сказал он, — так и быть, мы дадим транспорт, пусть перевозят. Ну, а там — есть же в городке какая-нибудь ремстройконтора, которая без нашей помощи собрала бы домишки.
— И место уже отвели, — сказал Женя.
На днях решился наконец-то спор между литейщиками и городскими властями: семьдесят процентов жилья будет построено вблизи заводов, остальное в центре города. Власти были очень довольны — получали благоустроенный центр, как в каком-нибудь большом городе. Но они, по-моему, совсем не учитывали одной сложности, чтобы не сказать, опасности: новая застройка вклинилась бы в исторически сложившийся массив, вытеснив многие старые здания, пригодные не только для эстетической цели, но и практического пользования, — ведь проектировщики, дабы избежать несуразного смешения стилей, готовы были смести целые кварталы.
— Вся беда в том, — сказал как-то Кесоян, — что в этом деле нет научной методики. Ведь пока что такого рода реконструкция зависит от интуиции и вкуса местного архитектора, совсем не робеющего перед будущим, от покладистости и заинтересованности практиков. Да, и от тебя, Салтыков!
Однако в утешение любителям старины было принято решение горисполкома: выделить в городке участок в два десятка гектаров и поместить там некоторые деревянные строения прошлого.
Построение квартала-музея на какое-то время едва ли не заслонило грандиозные масштабы строительных забот. Об этом писали в местных газетах, лекторы рассказывали в молодежных общежитиях, упоминали на серьезных совещаниях докладчики. И — сперва как-то вроде случайно, как-то вроде сбоку припека, а там все уверенней и вот уже в первую очередь стали называть имя моего чудаковатого отца. Наконец весь город уяснил себе, что во главе начинания стоял именно Якуб. Его изощренная и зловредная мыслишка собрать в одном месте весь мерзостный, на его взгляд, анахронизм вдруг как бы очистилась, все зловредное как бы отпало само собой, а осталось только разумное. И сам Якуб, точно забыв о первоначальной своей цели, тормошил городские власти и руководство стройки, чтобы те поскорее осуществили свое решение. Якуб вроде помолодел, глаза его блестели, походка стала прямой и стремительной, не особенно замечалась даже его хромота. Молва сделала его героем дня, защитником интересов городка, старики кланялись ему при встрече, школьники искали с ним встреч. Кесоян как-то заметил, что такие люди, как Якуб, являются в нашей жизни возбудителями лучших помыслов, они выглядят чудаками, не от мира сего, но поскольку в каждом человеке сидит хоть маленький чудачок, то в конце концов мы понимаем таких подвижников. Я ничего ему не ответил, а возразить как будто было нечем.
Я видел: для Якуба наступил звездный час, это был взлет, какого он не знал прежде, хотя, может быть, знал одну или две минуты, поднявшись над взлетной площадкой, он вкушал славу и был близок к тому, чтобы заиметь еще и музей, где нашлось бы место для его размашистой тщеславной экспозиции. Что ж, в конце концов и его экспозиция представляла ценность для городка, для истории, и колесница с парусом ничуть не уступала останкам мамонта, найденным в овраге за слободой.
Кажется, я стал терпимей относиться к отцу, к своим родичам, вообще обитателям городка. Значит, я начинал
Да, наверное, я начинал понимать их. Как-то встретился с Алмой на улице и очень обрадовался, и в ответ на ее упреки, что не удосужусь навестить, покаялся от души и обещал обязательно зайти.
— Я живу одна, — просто сказала она. — Родители мои, видать, навсегда застряли на своем каменном карьере. Нурчик познал жизнь в большом городе, его калачами сюда не заманишь. Ну, что ты так смотришь, я пока не собираюсь замуж. Я стала разборчивей, да, — это она произнесла серьезно, спокойно. — А потом, я все-таки думаю учиться…
— На истфаке? — вырвалось у меня.
— Да. Тебе дядя Якуб сказал? О, дядя Якуб много для меня значит. Он столько порассказывал о себе, о прошлом, вообще о наших… вот поступлю учиться, а работать он возьмет меня к себе…
Вот оно что! — подумал я. Теперь настала очередь Алмы. Он брался за меня, за Биляла, не успел или испугался взяться за Апуша, а теперь — Алма. Что ж, подумал я умудренно, Алме от этого хуже не будет. По крайней мере оставит свою конфетную фабрику. Да и сейчас она казалась уже несомненно другой, лучше, и, может быть, поэтому я без боязни и смущения спросил, не слышала ли она что-нибудь о Биляле.
— Скажешь тоже — не слышала ли! Мы с ним и его женой переписываемся третий год. Живут они в Ростове. Аня работает в железнодорожной поликлинике, он учится в институте. Вот молодец жена — мужа учиться заставила, ребенок еще маленький, а она не хнычет, и письма у нее всегда очень веселые.
— Д-да… я рад, рад за него. А что, у него мальчик или девочка?
— Мальчик. А имя ему придумали мы, точнее, дядя Якуб. Он сам же и написал им в письме: дескать, дайте малышу имя Дамир. А чтобы Аня не возражала, он в скобках написал: даешь мировую революцию — вот какое у него современное имя!
— Да, да, — сказал я, — вполне современное. Что же я хотел еще спросить? Да, в городок они не собираются?
— Насовсем? Никогда! Так мне Билял написал: никогда! Никогда! — повторила она с гордостью, и можно было думать, что и сама она долго тут не задержится.
Попрощавшись с Алмой, я почувствовал себя так, словно отдал долг, давно уже висевший надо мной. В самом деле, худой мир лучше доброй ссоры. Да и смешно было бы находиться в состоянии войны с Алмой. Ведь в сущности она знала мало счастья; после семилетки ее зачем-то впихнули в пищевой техникум, приткнули на кондитерскую фабрику, в то время как она, может быть, мечтала совсем о другом. Ведь вот упорно думала все эти годы об истфаке и совсем, видать, не спешит обзавестись мужем, да, может быть, и не очень дорожит домом, доставшимся ей в наследство. Но что-то смущало, не давало мне покоя весь вечер, когда я перебирал в памяти наш с нею разговор. А ведь она не то что словом, а хотя бы даже чуточным намеком не выразила раскаяния за прошлые зловредные свои поступки. Может быть, ей было очень стыдно вспоминать о чем-то таком?
А однажды утром я был разбужен говором и смехом, звучащими с какой-то нервной оживленностью. Кто-то из наших стоял на балконе, остальные протискивались в узкую дверь, намереваясь увидеть там, на улице. Салтыков шагнул в комнату, увидел, что я не сплю, и проговорил с сердитой усмешкой:
— А глянь-ка в окно!
Я наспех оделся и вышел на балкон. Прижавшись к бровке мостовой, прямо против окон гостиницы стояли три грузовика, доверху груженные бревнами и досками. Домишки на слом в это лето продавались то и дело, так что картина, увиденная мной, ничего особенного не представляла. Но сердце мое забилось,
