Приехавшие на зимовку два врача поначалу работали нормально, даже подружились. Но потом между ними что-то произошло — они рассорились в пух и прах, почти до ненависти. Перегородили домик, и каждый входил в медпункт через свой вход. Даже в столовую ходили в разное время, чтобы не встречаться. Но так случилось, что у терапевта заболел зуб. Обращаться к коллеге он, естественно, не хотел. Терпел, терпел боль, потом понял, что зуб надо удалять. Но как это сделать? Ведь с соседом он не разговаривал. И решил провести операцию сам. Прочитал в медицинском справочнике необходимый раздел, соорудил систему зеркал, чтобы можно было видеть полость собственного рта. Сделал все, что полагается, — обезболил, взял щипцы и удалил… соседний с больным совершенно здоровый зуб. Видимо, он ошибся из-за зеркальности изображения… Кончилось тем, что терапевт все-таки был вынужден пойти к соседу-хирургу. Они помирились…
История эта, конечно, стала известна в Мирном. Она лишний раз подтвердила, что зимовка — очень трудное испытание для человека, что в непростых условиях возникают проблемы в межличностных отношениях из-за степени психологической несовместимости. Тем не менее, несмотря на то, что жизнь на полярных станциях, прямо скажем, не сахар, некоторые проводили на них если не большую, то лучшую часть жизни. Хотя многие и говорили после возвращения домой: 'Всё! Больше никаких Антарктик, никаких 'Востоков'!', но через какое-то время снова возвращались. И не раз.
Что двигало этими людьми? Мнения на этот счет были самые разные. Одни считали, что на зимовки едут люди с особым складом души, с особым характером — бродяги-фанатики, одержимые жаждой скитаний, романтики, 'заболевшие' Арктикой и Антарктикой. В те времена труд полярников еще был окружен определенным почетом, считался настоящим мужским занятием.
Другими двигали совершенно реальные, земные цели — возможность заработать, пусть и тяжким трудом, приличные деньги, так как существовала целая система полярных надбавок. Это был своего рода отхожий промысел крепких мужиков. Для ученых, занятых науками о Земле, особенно для молодых, честолюбивых, прозябавших в своих институтах на более чем скромную зарплату младших научных сотрудников, поездка в Арктику или Антарктику, в длительную экспедицию давала возможность на месте получить хороший научный материал для диссертации… Но все эти возможные мотивации весьма условны и на деле намного сложнее, как сложен сам человек, его внутренний мир. Тем более что человек, оказавшийся в необычных для себя условиях, менялся: уезжая на зимовку одним, он возвращался уже другим, приобретя опыт, которого не мог получить в своем городе или поселке.
В результате, узнав на деле, что такое жизнь полярников, кое-кто как бы привыкал к ней, привыкал к трудным условиям, и работа на полярных станциях становилась уже профессией. Среди полярников в те годы был совершенно уникальный человек — он шесть раз плавал на дрейфующих станциях в Арктике и пять раз зимовал в Антарктиде… Это стало его жизнью.
По мере протекания нашей зимовки, с наступлением полярной ночи, когда морозы стали доходить до минус 80 градусов, усиливался и дискомфорт. И не только от сознания того, что на улице стоит прямо-таки потусторонний холод, — психологически к этому привыкнуть можно, физически же, конечно, нет. Дискомфорт мы испытывали оттого, что основное время проводили в закрытом помещении, от невозможности побыть одному со своими мыслями. Я уже знал наперед, что скажет тот или иной из моих товарищей, какие у него интересы и вкусы. Относительно легче было тем, у кого имелось 'персональное' жилье, — Алику Колесникову в его ионосферной каморке, нашим 'американцам'.
Эти трое физиков жили в павильоне, стоявшем отдельно от основного помещения станции, метрах в ста, и проводили там исследования на американской аппаратуре и по американским методикам. Такая была договоренность, поскольку американцы присылали своего зимовщика на 'Восток' не каждый год, а только прилетали для инспекции, когда наступали летние месяцы. У ребят из 'американского' павильона была хорошая печка, работавшая на солярке, имелся небольшой запас самых необходимых продуктов, хотя питаться они приходили к нам в кают-компанию. Мы подружились с физиками и старались почаще ходить к ним 'на чай', иногда принося с собой не только кондитерские гостинцы, благо у ребят всегда было чем закусить.
Идти до павильона близко, можно было немного прогуляться, поскольку наша утепленная одежда позволяла пробыть на воздухе минут двадцать-тридцать, — потом уже холод начинал давать о себе знать. Выйдешь в полярную ночь — небо над тобой огромное, фиолетовое, звезды яркие, сверкают, как алмазы. Высоко над головой стоит Южный Крест, а по горизонту никогда не пропадающая полоска — как бы спрессованный спектр: 'Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан'. И вот этот 'Фазан' покрывает фиолетовым цветом все небо над тобой, и только узкой полоской сжимаются к горизонту все остальные — там, где в этот момент находится невидимое пока нам солнце: синий (Сидит), голубой (Где), зеленый (Знать)… В самом низу красный цвет. Необычная красота…
В павильоне у физиков после американцев оставалось много журналов, в том числе и 'Плейбой'. Рассматривая журнал, читая его, я поддерживал в форме свой английский. Как-то в одном из номеров я увидел фотографии африканских масок и в том числе изображение богини Зулубубу. Она заинтересовала меня еще и потому, что в журнале я увидел карикатуру: на фоне гостиной, украшенной охотничьими трофеями — рогами, чучелами, — были изображены старикан-божий одуванчик и рядом молодая девица. Мисс тянулась рукой к какой-то африканской фигурке. Подпись под карикатурой гласила: 'Мисс, ради Бога, не дотрагивайтесь до этой богини'. Я не понял, что значит эта сцена, и тем более — зачем эта подпись. Но решил сделать маску богини и другие, увиденные в журнале.
В качестве материала я использовал имевшийся в павильоне упаковочный пенополиуретан. В свое время, еще в школе, я увлекался выпиливанием, резьбой, когда ходил в кружок в ДПШ, поэтому у меня остались прошлые навыки. Скальпелем я резал легкий, пористый американский материал, склеивал, раскрашивал красками — маски получились неплохие. Я их раздарил, а себе оставил только богиню Зулубубу. Потом уже в каком-то каталоге я случайно опять увидел фотографию богини Зулубубу и под ней стоимость этой бронзовой фигурки. Каталог сообщал, что статуэтку могут выслать по заказу, что изображает она африканскую богиню плодовитости и, по преданию, женщина, прикоснувшаяся к ней, должна забеременеть. Только тогда до меня дошел смысл карикатуры, увиденной в 'Плейбое', и юмор, заключенный в подписи: старикашка был совсем дряхлый, а мисс очень молода.
Приходилось использовать любую возможность хоть как-то уединиться. И одной из таких возможностей было окончание дежурства. На станции был четкий порядок — раз в две недели каждый из нас дежурил: убирал со стола, мыл посуду, подметал пол, наводил порядок в туалете… Отдежурив, человек шел в баню, мылся, стирал там свое белье. Нам троим в этом плане было проще: у нас с собой были комплекты бактерицидного белья, которые мы должны были вернуть в Москве для исследований. Поначалу мы хотели раздать белье всем сразу, но потом решили, что оставим его себе: какая разница, кто его носит. В общем, использовали свое 'служебное положение'.
После дежурства и бани я уединялся на кухне и устраивал себе маленький праздник. Еще в самом начале зимовки начальник станции выдал каждому из нас по нескольку ящиков томатного сока, закупленного в Австралии. Кто-то выпил свою долю в первые же недели, а я растянул это удовольствие надолго. Поэтому, отдежурив, я садился на кухне, брал луковицу, делал из мороженого мяса строганину, солил, наливал стакан соку и позволял себе расслабиться в тишине и одиночестве…
В свое время, в детстве, я читал Джека Лондона, но, только приехав на 'Восток', смог воочию убедиться в том, что такое белое безмолвие. Я снова перечитал все, что из его книг оказалось в нашей библиотечке, и решил проверить то, о чем он писал. Джек Лондон утверждал, что в сильный мороз плевок замерзает на лету и падает на землю со звоном. Антарктические морозы не чета североамериканским, и я был уверен, что такой 'эксперимент' получится и у меня. Но, к моему разочарованию, никакого звона я не услышал ни при минус 60 градусах, ни при минус 70…
Тогда я решил усовершенствовать свои 'изыскания', довести их до самой откровенной 'натуральности'. И предложил Саше Завадовскому: 'Саня, давай проверим! Я сейчас заберусь на крышу, пописаю оттуда, а ты стой внизу и смотри, как будут падать ледяные капельки'. Мороз в это время был под восемьдесят… Саша воодушевился: 'Это интересно, полезай!' Я взобрался на крышу нашего 'дома', приготовился: 'Саня! Смотри!' — 'Давай! Давай!'
Конечно, я попал на него — и не льдинками, а самыми натуральными каплями. Все замерзло, но не на лету, а на Саниной куртке. 'Тра-та-та-та!!!' — возмущался мой 'ассистент'. Действительно, картина была достойна кисти великого художника… Пришли к себе огорченные и озадаченные неудачей 'эксперимента'.
