скульптор), 20-летний Рашад Низар Салим, был уроженцем Ирака, знатоком древней арабской культуры. В экипаже он должен был быть матросом-переводчиком.
Состав экипажа будущей лодки — четверо ветеранов и семеро новичков уточнялся, определялся, подтверждался в течение всего долгого времени, от возникновения идеи до начала ее осуществления.
Для меня же все началось в январе 1977 года, когда я получил телеграмму: 'Томас Александерсон ТВ Швеции надеется встречу тобой отеле 'Россия' между вторым пятым февраля обсудить мой новый план Тур Хейердал'.
Шел восьмой год с финала плаваний 'Ра'. Тосковать по прошлому было некогда. Работал. Защитил диссертацию. Странствовал по планете: Перу, Куба, Исландия… Случалось и ездить с докладами на медицинские конгрессы. Единственное, чего не хватало, — времени: никак не мог успеть сделать все.
Нет, грех жаловаться и гневить судьбу — мир хорош. Но мир и плох, потому что телеграмму принесли 29-го. Это сколько же еще ждать до 2 февраля? Как понять 'надеется встречу'? Он меня найдет или я его? В холле дежурить? Цветок в петлицу воткнуть?
Пошучивал и нервничал. Крутился возле телефона. И не вытерпел — снял трубку, заказал Италию, Колла Микери, где жил Тур. Беседа сразу приняла конспиративный характер.
— Строжайший секрет! — кричал Хейердал чуть не через всю Европу, к развлечению, вероятно, десятка телефонисток. — Конфиденциально! Большая лодка! Прежний экипаж! Ты готов?
В гостиничном номере посланец Тура был разочарован тем, что я уже что-то знаю, и рад тому, что знаю не все. Он с восторгом сообщал детали: 'На сей раз не бальса! Не папирус! Камыш!' (Потом уже по срезу стебля, доставленного в нашу страну со строительства 'Тигриса', специалисты определили это растение как рогоз узколистый, который в обиходе называют иногда камышом.)
К весне пошли письма от Тура. Деловые и взволнованные, с обязательной пометкой 'конфиденциально'. Они обрушивали на меня уйму информации, большую часть которой я воспринимал формально.
Я не стал еще тем, кого Тур видел во мне. Он находился внутри идеи, я — снаружи. И нырять медлил. Боялся сглазить. Пребывал в ожидании.
Настал, однако, день, когда меня вызвал председатель Государственного комитета по телевидению и радиовещанию Сергей Георгиевич Лапин.
— Тут у нас документ…
Документ был чудесен. Доверчиво и восторженно, всячески стремясь убедить, Хейердал объяснял, что решил испытать мореходность лодки, сооруженной из месопотамского камыша по типу древних шумерских, что без советского представительства, без меня в частности, интернациональному экипажу зарез…
— Как станем решать?
Я ответил, что предварительное согласие мной дано.
— Правильно, — кивнул Сергей Георгиевич. — Ведущему 'Клуба кинопутешествий' полезно набраться новых впечатлений.
Лиха беда начало. Аналогичные письма Тура получили главный ученый секретарь Академии наук Георгий Константинович Скрябин и директор нашего института Олег Георгиевич Газенко…
Я начал стажироваться во Всесоюзном кардиологическом центре и в Московском НИИ скорой помощи им. Н.В.Склифосовского — восстанавливал форму врача под руководством Левана Стажадзе.
Практику реаниматора прошел сначала в морге. Давал наркоз при операциях. Брал консультации по пропедевтике — диагностике внутренних заболеваний. Пошел в Центральный институт стоматологии и проверил, как умею справляться с флюсами и пульпитами…
Помогали мне доктор медицинских наук В.А.Сукачев, профессора Н.К.Пермяков, Б.Г. Жилис и, конечно, мой старый друг, известный кардиолог Н.М.Мухарлямов.
Потом упаковывался. С помощью друзей, разумеется. Взял врачебную укладку, разработанную для использования в длительных космических полетах. Михаил Алексеевич Новиков, рыцарь групповой психологии, подбирал опросники и налаживал 'гомеостат'.
В Институте медицинской техники, у Рустама Исмаиловича Утямышева, мне опять, как перед 'Ра', вручили набор хирургических инструментов из титана. Пригодятся — ладно, нет — еще лучше…
Во Всесоюзном научно-исследовательском институте консервной промышленности мне подарили образцы продукции, разработанной для полетных нужд: две суточные дозы на одиннадцать человек — совсем немножко, чтобы попробовать. Тубы с борщом, творогом, крохотные, на один укус, буханочки, чтоб не сорить крошками в невесомости, сублимированные клубника, индейка…
Тем временем на юге Ирака, в болотах, в жуткую жару — Тур вспоминал: 'Пятьдесят два градуса в тени, но тени не было!' — пятнадцать арабов и европеец принялись срезать камыш.
А в Андах, на высоте четырех тысяч метров, четверо боливийцев, тех же, что когда-то строили 'Ра-2', собирались в дорогу. Они не спешили: требовалось выждать, пока на Аравийский полуостров придет осень, иначе им, привыкшим к прохладному климату высокогорья, будет очень тяжело в знойном Ираке…
Камыш, срезанный в краю 'болотных арабов', сплавили по Тигру и разложили на просушку. Взялись за стапель. Его постройкой руководил подоспевший к Туру Эйч-Пи (так мы потом называли 22-летнего Ганса Питера, приданного мне на 'Тигрисе' в качестве помощника по медицинской части).
На 'Ра' мы старались доказать, что древние мореплаватели, употребляя средства и методы, им доступные, могли, дрейфуя, пересекать Атлантический океан. Мы стремились возможно глубже влезть в их шкуру, воссоздать на борту их уровень материальной культуры, их быт. Правда, в крайность мы не впадали: держали на борту рацию, 'Зодиак', 'воки-токи'. Но что примечательно: всего этого мы стеснялись, боялись, что нас обязательно упрекнут за нечисто поставленный эксперимент.
Теперь, как неоднократно подчеркивал Хейердал, мы ничего не хотели доказывать. Мы испытывали реконструированное древнешумерское судно и заботились лишь о том, чтобы реконструкция была точной. Форма корабля, размеры, материал, оснастка — тут мы были придиры. А в остальном себя не ограничивали.
Осенью 1977 года за тысячи километров от Москвы работа вступила в ответственную фазу. Судостроители-боливийцы прибыли и начали вместе с арабами мастерить из камыша снопы. Сноп вплетался в сноп, так что постепенно наращивалась двадцатиметровая колбаса диаметром вполобхвата.
Восемнадцать таких колбас, стянутых в вязанку, образовывали гигантскую толстенную сигару. Сигар требовалось три: две по бокам и одна в середине, потоньше. То, что понемногу возникало на помосте, лишь отдаленно смахивало на лодку. Но это уже было лодкой. И лодка звала к себе экипаж.
Уезжать легче, чем провожать. Я давал прощальные интервью, а товарищи впрягались в брошенное мной дело. Спасибо всем, кто меня страховал.
22 октября с грузом около двухсот килограммов я вылетел из Москвы и в тот же день приземлился в Багдаде. Мне повезло: в самолете я оказался рядом с нашим послом в Ираке А.А.Барковским. Анатолий Александрович, человек чрезвычайно интересный и интеллигентный, рассказал мне много полезного и поучительного об Ираке и обещал свое содействие. Как показали дальнейшие события, оно было необходимым, действенным и своевременным.
В Багдаде пришлось пробыть три дня, утрясая таможенные формальности с багажом. Бегал по канцеляриям, ставил на бумажках штампы и печати. Города фактически не видел, а то, что видел, не напоминало о тысяче и одной ночи. Ни с багдадским вором, ни со стариком Хоттабычем ассоциаций не возникало. Столица Ирака осталась для меня лишь промежуточным пунктом, станцией пересадки.
Я спешил в Эль-Курну, в маленький городок между Багдадом и Басрой, туда, где Тигр и Евфрат сливают свои воды в Шатт-эль-Араб. На туристской схеме Ирака Эль-Курна обведена рамкой с надписью, почему-то немецкой, 'дас Парадиз'. Но таких же рамок на схеме было еще две — на севере и на юго-западе страны. И в каждой, кроме надписи, стоял еще знак вопроса, дескать, все три парадиза — предполагаемые.
Следовательно, и библейская известность Эль-Курны — как бы с вопросительным знаком. Хотя здесь с гордостью демонстрировали гостям пресловутое древо — в его, мол, тени Адам и Ева совершили первородный грех. А курненский рестхауз — дом приезжих по-нашему — носил поэтическое название 'Сады Эдема'.
К 'Эдемским садам' мы с Игорем Беляцким, заведующим бюро АПН в Ираке, и подъехали после
