– Как – кого? – д'Эконсбеф пожал плечами. – Разве вам не сообщили? Два дня назад умерла Жанна де Гарр.
– Что?! – вырвалось у меня, и тут же послышался короткий злой смешок – смеялся Ансельм.
– Увы, – повторил д'Эконсбеф. – Печальный случай. Надо поторопиться, а то опоздаем. Впрочем…
Он обернулся к одному из слуг:
– Жан! Гони прямо на кладбище и скажи, чтобы без меня не зарывали. Пошел!
Меня невольно передернуло – в тоне сеньора менее всего чувствовалось почтение к умершей.
Д'Эконсбеф знаком велел второму слуге сойти с коня и, кивнув нам, стал спускаться с холма.
– Мне поздно сообщили, – продолжал он, слегка скривившись. – Здешние вилланы весьма глупы… Жалко бедняжку, я ведь ее неплохо знал. Она служила у нас и была весьма прилежна. Отец хотел выдать ее замуж за одного из псарей, но этот дурень – ее отец, – предпочел взять в зятья де Пуаньяка. Что из этого вышло – сами знаете.
– Как она умерла?
– Плохо, – д'Эконсбеф вновь скривился. – После всех этих неприятностей бедняжка была немного не в себе, часто уходила в лес. Ушла и на этот раз… Искать стали только вечером. Когда нашли – узнали только по волосам и платью.
– Волки? – спросил я первое, что пришло на ум.
Д'Эконсбеф покачал головой:
– Сейчас лето, отец Гильом. Да и волков здесь мало. Медведь! В последний год их стало очень много – спустились с Пиренеев. Правда, возле Артигата они попадались редко, но Жанне не повезло. Говорят, череп полностью разбит, из тела вырваны куски…
Меня вновь передернуло от его тона.
– Вначале дурак-староста грешил на разбойников, но потом осмотрели место, увидели следы. Медведь! Причем, говорят, огромный.
– Медведь… – повторил я и взглянул на Ансельма, молчаливо шагавшего рядом. Ответом была мрачная усмешка. Перевода не требовалось. Парень не верил в подобное совпадение: из всех жителей деревни не повезло именно несчастной Жанне – причем как раз к нашему приезду.
– Догадываюсь, о чем вы думаете, брат Ансельм, – мой собеседник оказался весьма наблюдателен. – Но у монсеньора де Лоза нет ручного медведя. Остается верить в Суд Божий.
…Об этом мы уже слыхали, причем совсем недавно. Суд Божий свершился над вдовой де Пио. Теперь настала очередь Жанны.
На кладбище мы застали десятка два крестьян, окруживших свежевырытую могилу. Простой деревянный гроб, уже заколоченный, стоял на небольшом возвышении. Я заметил некую странность – обычно на похороны сходится вся деревня. Здесь было явно не так.
К нам уже спешили двое – пожилой полный крестьянин, поторопившийся отдать низкий поклон д'Эконсбефу, и священник, при виде которого я немного растерялся, впервые увидев католического священника с большой седой бородой. Бородатых попов я часто встречал в Палестине, но это были схизматики, над которыми мы дружно посмеивались. Вероятно, здесь, на границе с Басконией, обычаи другие.
Священника звали отец Жеак. Он оказался настоятелем здешней церкви, единственной в Артигате. Пожилой крестьянин был старостой, чье имя я не расслышал. Мы пришли вовремя – гроб как раз собирались опускать в могилу.
Наше появление не вызвало вопросов. Я заметил несколько пристальных взглядов, брошенных в нашу сторону, но не удивился – чужаки в этих местах действительно бывали редко. Удивило другое – ни у кого на лице я не увидел слез. Обычно на деревенских похоронах плачут, даже когда хоронят одиноких, никем не любимых старух. Среди тех, кто стоял у могилы, я заметил высокого широкоплечего парня, державшего за руку маленького мальчика лет четырех. Арман де Пуаньяк и Пелегрен – муж и сын. Лицо мальчика казалось испуганным и растерянным, а Пуаньяк-старший с трудом мог скрыть столь неожиданное в таком месте чувство облегчения.
Мы подошли к гробу. Толпа, не проронив ни звука, потеснилась. Несколько мгновений мы стояли молча, и вдруг резко прозвучали слова д'Эконсбефа:
– Откройте!
Один из крестьян в старой, покрытой комьями земли одежде, очевидно могильщик, начал что-то говорить по басконски, но подскочивший староста повысил голос, и тот кивнул своим подручным. Принесли топор, и крышка со скрипом открылась. Я перекрестился и подошел ближе.
Первое, что я увидел – прядь черных волос, выбившаяся из-под обвивавшей голову косынки. Больше ничего заметить не смог – на лицо и грудь было наброшено белое полотно.
– Снимите! – д'Эконсбеф махнул перчаткой.
Могильщик испуганно взглянул на сеньора и повиновался.
Белое полотно упало на землю.
– О Господи!
Пьер, шумно дышавший у меня над ухом, отшатнулся, Ансельм закусил губу, а я еле смог сдержаться, чтобы не закрыть глаза. Лишь д'Эконсбеф остался невозмутим и лишь слегка побледнел.
Лица не было. Страшное кровавое месиво, уже успевшее почернеть, походило на кусок выветрившегося на воздухе мяса. Сквозь разодранную плоть выпирали белые кости разбитого черепа. Страшные порезы тянулись к шее…
