гвардия атабека удирает, и сейчас главное – не дать им укрыться за стенами Мосула. Их кони устали, копыта вязнут в песке, еще немного – и мы нагоним трусов…
Внезапно все меняется. Всадники в чалмах резко поворачивают. Полуденное солнце блестит на поднятых к зениту клинках. Звучит знакомое: «Ильялла-а-а!» Они не бежали – они лишь заманивали нас подальше от лагеря.
Ну, что ж…
Мы пришпориваем коней. «Овернь и де Ту!» – ору я что есть силы, и мой клич подхватывают воины в белых плащах. В уши ударяет конское ржание, звон клинков – мы схлестнулись, и сразу же все исчезает, кроме блеска кривых сабель. Я уклоняюсь, рублю наотмашь, снова уклоняюсь, кто-то падает с коня, снова слышится: «Ильялла-а-а!», и вдруг в глаза ударяет слепящее золото. Атабек все-таки нашел меня, и на его мальчишеском лице я вижу улыбку. Мерзавец смеется надо мной. Нет, он хохочет, и я слышу его дерзкий гортанный голос:
– Де Ту! Ты проиграл мне три партии в шахматы. Посмотрим, как ты будешь убегать! Говорят, у твоего Пепла на задней бабке белое пятно. Сейчас я его увижу!
Все это правда – про Пепла, а главное, я действительно проиграл ему три партии подряд, и этот мальчишка смеет издеваться надо мной, рыцарем, посвященным в Храме Гроба Господня!
Я молча ухмыляюсь в ответ, поудобнее перехватывая рукоять отцовского меча. Сейчас я разрублю его позолоченный шлем и вгоню смех глубоко в его сарацинскую глотку. Я поднимаю глаза – и меч замирает в руке. Имадеддин исчез. Вместо него я вижу другого мальчишку – в тех же богатых латах, в том же шлеме. Лицо незнакомое и, одновременно, очень похожее на кого-то, хорошо мне известного. Рука опускает меч. Мальчишка смотрит на меня знакомыми – очень знакомыми – глазами, и я понимаю…
Я понимаю, что проснулся в полной тишине. Ансельм спит тихо, но храп достойного брата Петра слышен издалека. Прежде чем встать, я несколько мгновений лежал, прислушиваясь. В доме пусто. Это подтвердила свеча, которую я не без труда нашел на столе. Итак, достойные братья решили воспользоваться сном своего строгого наставника. Как именно, я уже догадался.
Дверь сарая оказалась приоткрытой, и я сразу же услышал чей-то голос. В первый миг я никак не мог сообразить, но затем понял. Брат Ансельм! Но говорил он – точнее читал – не на привычной мягкой латыни, а на безупречном «ланг д'ок», слегка грассируя и налегая, как это делают провансальцы, на звук «а»:
– Боярышник листвой в саду поник, где донна с другом ловят каждый миг: вот-вот рожка раздастся первый клик! Увы, рассвет, ты слишком поспешил…
– Ах, если б ночь Господь навеки дал, – тут же вступил звенящий голос Анжелы. – И милый мой меня не покидал. И страж забыл свой утренний сигнал. Увы, рассвет, ты слишком поспешил…
Подслушивать, что бы ни говорил паршивец Ансельм, грех, но жаль прерывать такое. Тем временем девушка замолчала, и вновь послышался голос итальянца:
– Красавица прелестна и мила и нежною любовью расцвела, но бедная, она невесела, – увы, рассвет, ты слишком поспешил!
Молчание… Я решил, что пора наводить порядок, но тут вновь заговорил Ансельм, на этот раз на привычной латыни:
– Эта альба не из лучших, но вы хорошо читали, дочь моя.
– Вы тоже, отец, – теперь в голосе Анжелы слышалась насмешка. – Вы бы вполне могли выступать вместе с жонглерами.
– Ну конечно! Видишь, брат Петр, до чего мы дожили? Благородные альбы читаются оборванцами на площадях!
– А вам не кажется, отец, что вы меня оскорбляете? – на этот раз девушка не шутила.
– Я уже говорил как-то: вы очень красивы, донна, – столь же серьезно ответил итальянец. – Ваш голос чист и благозвучен, сами вы смелы и отважны. Но вы – жонглерка. Я не судья вам, но если б имел право судить…
– То отправили бы меня в монастырь до Страшного Суда!
– Брат! Дочь моя! – послышался растерянный голос Пьера. – Ну что вы ссорить!..
Я мысленно призвал на помощь Святого Бенедикта и переступил порог. Огонь свечи сделал тайное явным: пустой котелок посредине, три фигуры – две в белых плащах, одна – в темном. Лицо Анжелы все еще хранило следы обиды, Ансельм казался невозмутимым, а нормандец – слегка испуганным.
– Мир вам, дети мои, – вздохнул я. – Сейчас отлучить вас от Святой Католической Церкви или чуть погодя?
– И ввергнуть в геенну огненную, – печально отозвался Пьер. – Где быть крик, вопль и скрежет зубный…
– Зубовный, – я покачал головой. – Вы безнадежны, брат Петр! Итак, не слышу мольбы о пощаде.
– Пощадите, отец Гильом! – тут же забубнил Пьер. – Ибо не делать я ничего грешного, а лишь относить сей юнице ужин, дабы не помереть ей с голода.
– Пощадите, пречестной отче! – в тон ему загнусил Ансельм. – Ибо пришел я в хлев сей, дабы не оставлять брата Петра наедине с юницей, как и велит устав Святого Бенедикта. И не возжигали мы огня, дабы не видеть ее лика – как опять же велит наш устав!
– А меня и щадить не надо, – достаточно нагло заметила юница. – Если монахам нельзя общаться с девицами, то девицам общаться с монахами никто не запрещает.
– Отлучу, – решил я. – Отторгну негодные члены от тела церковного…
– …Как паршивых овец от стада, – подхватил Ансельм. – А что, отец Гильом, вы можете.
Я присел рядом с молчаливо сопящим Пьером, в очередной раз прикидывая, как бы на моем месте поступил Святой Бенедикт. Ничего путного в голову не приходило.
