– Наверное, это не похоже на войну, – внезапно заметил итальянец. – На настоящую.
– Это на какую? – я невольно улыбнулся. – Когда блестящие рыцари в золоченых латах и алых плащах движутся ровным строем, распевая песни?
– Ну-у… А разве не так, отец Гильом?
– Бывает. Особенно когда в поход идут новички. Их хватает до первого же привала. Потом плащи становятся серыми от пыли, а доспехи приходится снимать, особенно в жару. На палестинском солнце в полном доспехе трудно выдержать больше часа. Впрочем, когда приходится пробираться по овернской грязи, красоты еще меньше.
– Наверное, – Ансельм вздохнул. – А трубадуры пишут о красоте битвы! О том, как великолепны рыцари, когда они возвращаются с победой.
– А прекрасные дамы машут им платками с верхушки башни, – кивнул я. – Кто спорит? Помню, однажды мы ввязались в осаду какой-то маленькой крепости неподалеку от Мосула. Мы так и не узнали, как называется этот сарай, да и не до того было. На третий день к сарацинам пришла подмога во главе с самим Имадеддином. И началось! А колодец был один – как раз посредине…
– И вы сражались за этот колодец? – глаза паренька сверкнули.
– Вначале пытались. А потом попросту договорились с атабеком устраивать каждое утро перемирие. Напоим коней, умоемся – и вперед. Пылища там была!..
– Война – это плохо есть, – вмешался Пьер. – Наш сеньор с соседним сеньором ссорились. Наш сеньор с соседним сеньором сильно воевали. Их воины в нашу деревню приходили. Мы девушек прятать, коров прятать. Они дома жгли…
– Извини, брат, но ты рассуждаешь, как виллан! – пожал плечами итальянец.
– А ты – как кто? – буркнул Пьер и отвернулся.
– Мир вам! – я понял, что пора вмешаться. – На войне плохо приходится всем. И не дай вам Господь, брат Ансельм, увидеть поле самой победоносной битвы, особенно ночью, когда туда сбегаются шакалы.
Мимо нас проскакал латник в темном плаще – один из епископских стражников. Я уже обратил внимание, что эти молодцы выглядят браво – совсем неплохо для такой глуши, как Памье. Их было немного – человек тридцать, но для этих мест тридцать латников – целая армия.
– Отец Гильом, а вы можете останавливать их? – внезапно спросил нормандец.
– Остановить, – машинально поправил я. – Остановить, брат Петр…
Свиток, полученный от Орсини, позволял мне сделать это. Я мог запретить поход. Я мог сместить епископа, мог даже сжечь его на главной площади Памье. Теоретически.
– Это не так легко. Такое сонмище – не армия, хотя и армию не так легко остановить. Это – толпа. Масса людей, которые верят своим священникам и своему епископу. Никто из них не умеет читать, мои полномочия для них – пустой звук. Если я попытаюсь задержать их теперь, нас скорее всего разорвут на куски. Это – лавина. Пока лавина не замедлит ход сама, ее не остановишь. Я попытаюсь – но не сейчас.
– Хорошо, что на нас кольчуги, – хмыкнул Ансельм. – Иначе можно получить стрелу в спину. Монсеньор де Лоз тоже все понимает… Отец Гильом, а они возьмут замок?
Я вспомнил неприступную гору, грозные башни, стены с высокими зубцами. Сотня воинов задержала бы этот сброд на десять лет…
– В замке пятеро мужчин, брат Ансельм, в том числе больной старик и мессир Филипп, из которого никудышный воин. Крепость сильна не столько стенами, сколько защитниками.
– Но они увидят другое! – горячо зашептал итальянец. – Они увидят десятки воинов – то, что видел я. И, кроме того, в замке не пятеро людей. Там двое слуг и… три демона!
Впереди возникла какая-то заминка. Люди останавливались, над лесом повисла густая ругань. Кажется, сцепились две повозки. Да, армия… Имадеддину хватило бы полусотни всадников!
Нетерпеливый Ансельм соскочил с повозки и побежал вперед. Вернувшись, он сообщил, что сцепились не две повозки, а целых четыре, вдобавок чуть дальше мостик через речку недостаточно укреплен, и сейчас его пытаются привести в порядок. По-видимому, намечался привал.
Я поглядел на солнце. Мы выступили рано утром и к полудню едва сумели пройти дюжину миль от Памье. Д'Эконсбефы имеют время уйти – если, конечно, они узнали.
Пыль осела, нормандец вновь извлек из сумы наш запас сухарей, но отведать сего, столь соответствующего нашему сану яства, не довелось. Крестьяне, окружившие повозку, поспешили наделить нас целой хлебиной, кувшином вина и, конечно, десятком луковиц. Трапеза затянулась. Ансельм извлек из мешка зловредную книжицу с письмами Абеляра, а я принялся наблюдать, как Пьер пытается вести беседу с козопасами, говорившими исключительно по-басконски. К моему изумлению, разговор все-таки наладился, причем нормандец с помощью жестов, мимики и десятка известных ему местных выражений пытался уточнить какие-то важные подробности по поводу весеннего выпаса и цен на шерсть. Басконцы внимали Пьеру весьма почтительно, на пальцах разъясняя премудрости здешней экономики. Кажется, нормандец остался доволен.
– Хозяйство тут богатое есть, – резюмировал он. – Епископ хозяйство вести не уметь. Он только подати собирать… собирает.
– Тебе бы эту епархию, – подначил Ансельм, на мгновенье отрываясь от писаний грешного брата Абеляра. – Ты бы тут развернулся! Ходил бы с посохом и приговаривал: «Не грешить, дети мои, не то я вас поучать!»
– А чего? – невозмутимо согласился Пьер. – Епископ – он пастырь есть. Паству пасти надлежит. Ты бы, брат Ансельм, с ними только по-гречески разговаривать. О философии.
Я изумился – оказывается, достойный нормандец научился подначивать не хуже брата Ансельма. Похоже, итальянец тоже оценил его ответ.
– Истинно так, брат! Два дня я говорил бы с этими двуногими овцами о Платоне, а на третий – умер бы в
