И вновь было мне, что ответить. Да только с чего начать? С Олы, с коровы красной, с головы на крюке – или с дуэньи глиняной?
Улыбнулся я, лобастую по щеке погладил. Взяла она меня за руку, пальцы сжала.
– А мне казалось, что нет ничего страшнее Королевской Измены… Отец считает, что нас всех ждет что- то ужасное, и даже мы не отсидимся в Анкоре. Вы… Вы защитите меня, Игнасио? Ведь вы эскудеро, будущий рыцарь, вы друг сеньора Кихады!..
Вот это уж точно – насчет идальго моего калечного. Связало нас с ним веревочкой, и не развязать! Да только что девочке этой ответить? Что сяду я на коня доброго, мечом славным перепояшусь, шлем-бацинет надену?..
Ну почему врать так трудно бывает?!
Вздохнул я, головой мотнул даже, мысли глупые прогоняя. О чем размечтался, пикаро?
– Я не рыцарь, Инесса! И никогда им не стану.
Сказал – и язык прикусил. В глазищах ее темных – изумление, такое, что не по себе мне сделалось.
– Но почему, Игнасио? Вас скоро посвятят, я уверена. А когда вы станете рыцарем, отец не посмеет отказать, если вы…
Отпустил я ее руку, глаза отвел. Если я… Если я – что?
Догадаться-то нетрудно, да толку? Бродяга, перекати-поле с петлей на шее – и наследница рода Новерадо? Не смешно даже.
Оглянулся я – топот сзади. Это слуги сеньориты наконец-то нас разыскали. Вверх посмотрел – темно уже между крышами.
Вот, значит, и все, Белый Идальго!
– А, может, «мангьягерры», Начо? Или агвардиенте? Есть у меня бутыль заветная, из самого Орана привезли, никому не наливала, тебе, Начо, первому…
Суетится тетка Пипота, вокруг меня круги пишет. И в самом деле – беда. Не ест Начо Бланко, не пьет почти. Поставил перед собой кружку кислятины – и сидит, глазами лупает. А шлюхи, пио бесстыдные, что на огонек заглянули, меж собою переглядываются, рожи корчат. Чего это, мол, с нашим Начо? Или сглазили Астурийца?
Не отвечаю, молчу. Видать, и вправду сглазили.
ХОРНАДА XXIX.
О том, как мы с Доном Саладо у герцога Медины де Сидония в гостях побывали.
Толкнул я дверь да и зажмурился – от вони. Шибануло в ноздри, словно крючок рыболовный в нос вставили. Даже порог переступать расхотелось. Нужный чулан у них тут, что ли?
Но делать нечего, пришел – значит, пришел.
Везет мне на чердаки! Только что мы с Доном Саладо на таком же сиживали, о жизни калякали, а теперь снова на самую верхотуру подниматься довелось, под крышу черепичную. Только у рыцаря моего окно во всю стену, и соломой пахнет, а здесь!..
Здесь, впрочем, тоже солома оказалась – охапка целая. От соломы-то и шел дух. Давно не меняли, видать.
– Ай, Начо-мачо! Никак ты это? Ай, какой гость пожаловал!
На соломе она и лежала – Костанса Валенсийка. Брюхом вниз, задницей поротой вверх. А на заднице да на спине – тряпка мокрая в пятнах рыжих. Крепко ее на кобыле прокатили.
Да только по голосу и не скажешь!
– Что, Начо, резать пришел? Ай, не забываешь ты Костансу! Или снова потешиться со мною захотелось? Альгвазилы-то не отказались, до ночи не отпускали, ублюдки поганые!
Повернулась, черными глазами сверкнула. Теперь-то ее никто бы красавицей не назвал – космы, как у ведьмы какой, спутанные, лицо закрывают, а на лице – струпья кровавые.
А ведь точно – ведьма!
– Да только, Начо, у цыганки, что у кошки – семь жизней. Три раньше пропало, две на тебя потратила. Ничего, остались еще, ай, остались!
Подошел я ближе, рядом присел. И все слова, что заготовлены были, словно улетели куда-то. Ведь чего пришел-то? Сказать, чтобы мотала из Севильи чернокосая – подальше да побыстрее. А то и вправду глупо выходит, словно на Сицилии этой поганой. Есть там обычай такой – вендетта. Мстят до седьмого колена – и восьмое не жалуют. И у нас с ней вроде как вендетта. Только не у нас – у нее. Даже деньжат подкинуть думал, не пять эскудо, конечно, но все-таки…
– Что, мачо, глупая цыганка попалась? Смеешься над Костансой, да?
Застонала, на бок перевернулась, космы грязные от лица отвела:
– Эге, мачо! Не смеешься, вижу? Никак страшно тебе?
