всю словесность нашу и превыше итальянской ее бы вознесло. А дальше хотел упомянутой сеньор де Рохас творить «моносонеты», то есть сонеты, в каждом из которых только бы одна гласная присутствовала. Скажем, «о-сонет» или же «u-сонет». Увы, не осуществил он замысел сей и стал писать прозу, причем сюжетную, для чтения отвратительно легкую и занимательную, где обязательно добро борется со злом. Ну, скажите, сеньор Гевара, какому настоящему ценителю словесности интересно, зло в мире правит или добро, если есть слова и звуки? О-о-о-о, слово, только ты самоценно и прекрасно!
– А я вот один красивый романсьеро знаю, – перебил я его самым невежливым образом, не в силах более про «u-сонеты» слушать. – Знаете такой, про Хорхе Новерадо?
Не зря я сегодня сеньориту Инессу вспоминал!
– А-а! – без всякого интереса откликнулся он. – Варварские средневековые песни! Это для хугларов…
Ну вот! Сеньору Рохасу, толстячку нашему, романы про рыцарей не нравились. А этот за романсьеро взялся. Видать, образованным главное, чтобы книжки скучными были – и чтобы мозги набекрень.
– Впрочем, история Хорхе Новерадо и его дочери весьма, как сейчас любят говорить, романтична… Вы знаете, сеньор, я пожалуй встану.
Встать я сеньору Адонису помог – самому ему тяжко было. Встать, к окну подойти.
…Опустел сад. Солнце за кроны валится, значит, скоро ночь, а там дуэнья эта, в черном которая, бродить начнет.
Я сеньора Пенью и про нее спрашивал. Видел он ее, но только не в саду, в доме. А вот где именно, да чего она делала – не помнит.
– Про Хорхе Новерадо сложили несколько романсьеро, – продолжал между тем Адонис, воздух вечерний вдыхая жадно. – Один о том, как он с эмиром Абенгальбом сражался, второй про Королевскую Измену, третий – про заклятие. Или проклятие, не помню.
Навострил я уши.
– Потом про то, как родичи Новерадо отомстили королю. А вы какой романсьеро имели в виду, сеньор Гевара?
– Про Королевскую Измену который, – откликнулся я, вновь лобастую вспоминая. – А страх как интересно, что дальше было? После того, как дон Хорхе к воротам спустился?
Задумался сеньор Пенья, плечиками пожал, снова воздух глотнул.
– Точно не помню, сеньор. Кажется… Да, дон Хорхе погиб, мавры попытались взять в плен его дочь, чтобы отдать ее королю, ибо таков был уговор, но сеньорита Инесса покончила с собою, шагнув с башни. А перед смертью завязала она свой платок семью узлами…
– Этот? – не утерпел я, платочек шелковый доставая.
Даже засмеялся Адонис – негромко так, слабо. Засмеялся, головой покачал.
– Что вы, сеньор! Это же легенда. Семь узлов на платке – символ семи смертных грехов, ибо самоубийство – грех, равный по тяжести им всем. И говорят… Вы знаете, сеньор Гевара, я, кажется, вспомнил. Да, верно…
Поглядел сеньор Пенья на солнце заходящее, глаза чуть прикрыл.
Поглядел я на платочек, в ладони качнул. Как это говорила лобастая?
«…Не вздумайте развязывать узлы! Ни в коем случае!»
Выходит, Инесса тоже этой легенде верила? Взялся я пальцами за один узелок – тот, что побольше…
…Отдернул руку.
И что прикажете думать? Лучше бы я сеньора Пенью ни о чем не спрашивал!
Ночью тоска накатила. Да такая – что чуть было не пошел двери в коридоре вышибать. Вольный я человек, не люблю, когда запирают. Другие в тюрьме годами сидеть могут, знавал таких. Хоть и грязно, и тесно, зато кормят и крыша над головою есть. Нашу тюрьму севильскую (ух, дыра!) некоторые так и называют – «Каса», дом, то есть. Ничего себе, дом! Я и мальчишкой больше недели высидеть в Касе этой не мог, руки грыз, жилы себе кусал. А теперь – так совсем худо. В последний раз, как забрали, на третий день из Касы этой дернул. Не из севильськой правда, а из той, что в Бургосе.
…В предпоследний, впрочем, тоже.
И вот теперь – снова. Да только здесь хуже дела. Сам-то я, может, и сделаю ноги, а Дон Саладо? Это какой же пикаро друзей своих бросит?
…Бросали, конечно. Да только я не из таких буду!
В общем, плюнул я в окошко, отношение, стало быть, выразил, а затем – в коридор. Благо, свечка только наполовину сгореть успела.
Дверь, правда, ломать не стал – успею. А вот стену, ту, что деревом обшита, самое время было оглядеть. Да повнимательнее, ничего не пропуская.
…Адонис, бедняга, про стену тоже ничего вспомнить не мог. Значит, без него обойдемся.
Трудного, конечно, в стене этой ничего не оказалось. Все доски одинаковые – в треть браса длины, в шестую долю – ширины, а одна на три части вроде как поделена. Ширина та же, а длина – как раз в треть
