действовала в пользу Англии{768}.
Тем временем продолжались попытки поддержать сопротивление югославов, не принимая непосредственного участия в действиях. Наркомат обороны немедленно предложил внушительный список самолетов, с малой и большой дальностью полета, противотанковых и зенитных орудий, значительное число батарей горной артиллерии и минометов. Явное предпочтение, отдаваемое вооружению, которое можно эффективно использовать для войны в горах, отражало надежду Советов на длительную войну на истощение{769}. Затем югославам дали понять, что к формуле «дружбы» вернулись, чтобы не создать у них впечатления, будто в случае войны Советский Союз «просто умоет руки и будет равнодушен к судьбе страны»{770}. Первоначальную смелость русских отчасти можно отнести на счет слабой реакции немцев. Разворачивая операцию «Марита», немцы прилагали большие усилия, чтобы держать Сталина подальше. Шуленбургу дали инструкции сообщить Молотову об операции «спокойным тоном, в объективной и беспристрастной манере». Что показательно, не было никакого намека на недавнее советско-югославское соглашение, а вторжение представлялось мерой по предотвращению возможности англо-югославского сотрудничества. Кроме того, чтобы скрыть план «Барбаросса», немцы объявили о своем намерении уйти из Югославии, как только их цели будут достигнуты{771}.
Однако осознание шокирующего факта, что немецкая кампания в Юго-Западной Европе протекала даже эффективнее, чем предыдущая во Франции, выявило всю тяжесть положения Советского Союза. После трех дней жестокой бомбардировки Белграда немецкие войска сломили сопротивление югославов в Скопье и захватили Салоники. Благодаря успеху на этом фронте и наступлению танков генерала Клейста на Белград главный удар Второй армии был нанесен с опережением плана. Вечером 10 апреля, двумя днями раньше, немецкие войска завершили взятие Загреба, а к 13 апреля полностью контролировали Белград. Война в Греции велась похожим образом, и 23 апреля, после самоубийства греческого премьер-министра, греческая армия капитулировала. Англичанам приходилось не лучше. Они начали отступление 16 апреля; к 25 апреля свастика была водружена на Акрополе, а четыре дня спустя двойная кампания против Югославии и Греции завершилась выходом немецких войск на южную оконечность Пелопоннеса. Последним штрихом явился десант немецких парашютистов на Крит 20 мая. Ханья пала 27 мая, а 1 июня последний английский солдат был эвакуирован из бухты Суда{772}.
Пока кампания стремительно двигалась к концу, источники НКВД в германском посольстве сообщили Сталину о беспокойстве Шуленбурга по поводу того, что соглашение — «акт, могущий явиться началом коренного изменения во внешней политике СССР…». Шуленбург недоумевал, что могло заставить Сталина заключить соглашение со страной, находившейся на грани уничтожения{773} . Сталин с большой тревогой наблюдал за судьбой Белграда, быстрым продвижением немцев и взятием Скопье всего через два дня после начала военных действий{774} . Как ему сообщили два дня спустя, оценка греками их способности сопротивляться «тоже весьма пессимистична». Английская армия в Греции численностью в 100 000 чел. не вступила в бой, и в Афинах преобладало мнение, что английские планы в Европе провалились{775} . В полночь 11 апреля Гаврилович подтвердил получение донесений из различных югославских посольств за границей о тяжести положения; большинство из них, включая московское, не имело связи со страной{776}. На следующее утро Сталин в последний раз поиграл мускулами, предупредив на страницах «Известий» Венгрию, чтобы не пыталась воспользоваться ситуацией и примкнуть к грабежу{777}.
Югославский эпизод имел тяжелые последствия. Различные маневры Сталина с целью возобновить переговоры с Гитлером с позиции силы потерпели крах после опустошения Югославии и Греции. Просчет стал очевиден: теперь ему противостояли почти неповрежденные силы вермахта, развернутые раньше, чем он ожидал, по всей границе, прежде чем ему удалось завязать диалог с Гитлером. Последующие отчаянные его попытки исправить положение и задобрить Гитлера, избегая провокаций, возможно, больше всего способствовали несчастью, обрушившемуся на русских 22 июня. Они ухудшали и без того опасно натянутые отношения между Сталиным и военными. Перед выдворением из Советского Союза, в конце мая, югославского военного атташе вызвали в Наркомат обороны. Тимошенко не скрыл от него, что ждет войны. Затем откровенно сказал ему, что его высылка вызвана необходимостью умиротворить немцев. Из этой встречи военный атташе вынес убеждение, что положение Тимошенко пошатнулось из-за упорной поддержки соглашения с Югославией и веры в способность югославской армии противостоять натиску немцев по меньшей мере месяц и перейти потом к затяжной партизанской войне. В результате его имя практически исчезло со страниц газет, даже армейской «Красной звезды»{778} .
В разгар гласности советское Министерство иностранных дел опубликовало несколько документов, относящихся к переговорам{779}. Они приводили читателя к неверному предположению, будто название «Пакт о дружбе и ненападении» само по себе было экстраординарным. Как мы видели, Сталин всячески старался отклонить военный альянс, предложенный югославскими вооруженными силами, и даже пытался свести соглашение о дружбе к пакту о нейтралитете. С начала и до конца конфликта среди лидеров югославского переворота существовал раскол по вопросу о характере их союза с СССР. Кончили они тем, что стали разыгрывать немецкую, английскую и советскую карты одновременно и увидели, как все их политические достижения рухнули за неделю. Тем не менее, история аплодировала обеим сторонам, создавая романтизированный миф о принятом в последнюю минуту решении дать отпор нацистской Германии.
Глава 8
Предостережение Черчилля
Английская разведка и план «Барбаросса»
Яркое описание Черчиллем его неудавшейся попытки предостеречь Сталина оставляет в тени массу других, гораздо более важных сведений о плане «Барбаросса», полученных Сталиным{780}. С тех пор постоянно некритически воспроизводится черчиллевская интерпретация драматических событий, сопровождавших его предостережение. Оно первое, что приходит на ум, когда берешься раскрыть драму, приведшую к войне. До того, как в середине 1970-х гг. были открыты обширные материалы по Второй мировой войне в британских архивах, объемистая черчиллевская история войны, с ее убедительным, но чрезвычайно эгоцентричным, а потому порой ложным толкованием событий, считалась весьма авторитетной и зачастую даже цитировалась советскими историками. Типичный пример — отношения с Советским Союзом накануне Великой Отечественной войны, в которых выдающуюся роль сыграл Криппс. Они изображались в свете холодной войны, серьезного политического вызова Криппса Черчиллю в 1942 г. и их длительного политического соперничества после войны. Криппс предстает на страницах черчиллевских мемуаров неким enfant terrible — образ, создававшийся в продолжение всех 1930-х гг. Самый яркий эпизод его посольской деятельности в Москве — его отказ передать Сталину знаменитое предостережение Черчилля о близящемся немецком вторжении. Это раздуто сверх всякой меры, дабы продемонстрировать недисциплинированное и эксцентричное поведение Криппса, в противоположность стратегической мудрости и проницательности Черчилля. Предостережение служит Черчиллю также исходной точкой для в высшей степени тенденциозного изложения событий, приведших к нападению Германии на Советский Союз, захватившего воображение и умы читателей. Он вешает на Сталина и его комиссаров
