внимание от смертельной опасности, подстерегавшей совсем близко. Кроме того, Сталин еще больше убедился в том, что Черчилль в отчаянии старается втянуть СССР в войну, распуская слухи о «неизбежной войне»{1070}. Вместо того чтобы предостеречь Сталина, как часто утверждают, тайные переговоры укрепили его веру в возможность примирения с Гитлером. Как никогда подозрительный, Сталин пошел даже на рискованную операцию по перехвату немецких курьеров, везущих дипломатическую почту, в гостинице «Метрополь». Пока один из них был заперт в ванной, а второй застрял в лифте, почту сфотографировали. В отчетах Шуленбурга, как мы видели, внимание акцентировалось на его уверенности в стремлении Сталина к переговорам{1071}.
Таким образом, вполне понятно мнение Татекавы, высказанное в Москве, что Гитлер и Сталин «встретятся где-нибудь на границе»{1072}. По словам Жукова, когда он пришел к Сталину в начале июня, то увидел на его столе письмо, адресованное Гитлеру{1073}. Когда Деканозо-ву не удалось попасть к Риббентропу после возвращения в Берлин 14 мая, он обратился к услугам Майснера, завязавшего тесные отношения с Кобуловым, резидентом НКГБ в Берлине. Свободно овладевший русским за время долгого пребывания в России, Майснер был человеком «старой закалки», служил при президенте Гинденбурге и, как считалось, был близок с Гитлером{1074}. Он принимал участие, хотя и на вторых ролях, в переговорах с Молотовым в Берлине{1075}. Видимость переговоров, окончательно улетучившаяся к первой неделе июня, некоторое время занимала Сталина как возможность достичь нового соглашения с немцами. По словам Бережкова, молодого первого секретаря советского посольства в Берлине, он в самом деле «намекал, будто Рейхсканцелярия разрабатывает какие- то новые предложения по упрочению советско-германских отношений, которые фюрер в скором времени намерен представить Москве»{1076}.
Тем не менее, ощущение, что один неверный шаг, будь то военная провокация или дипломатический промах, может вызвать войну, привело Сталина к осторожности, граничащей с паранойей. Это мешало работе разведки тем больше, чем ближе надвигалась война. Высказанное Шуленбургом на встрече с Деканозовым мнение, будто слухи могут послужить импульсом к войне, еще больше осложнило положение, удерживая посольства от поисков сведений о замыслах немцев и лишая русских важнейшей информации. Яркий пример — отчаянные и безнадежные попытки англичан передать Майскому полученную с помощью «Энигмы» информацию перед самой войной{1077}. Но нечто подобное происходило в каждом советском посольстве: послы фанатично соблюдали инструкции, информация просеивалась и грубо перекраивалась в соответствии со взглядами, которых придерживались наверху. Так, например, когда финский посол в Стамбуле сообщил своему советскому коллеге точные сведения о присутствии 125 дивизий на советской границе, Виноградов оборвал его циничной репликой: «Господин посланник сам считал эти дивизии?» Вместо того чтобы побеседовать об этом поподробнее, он с гордостью верноподданнически докладывал Москве, что «не стал продолжать с финном разговор по этому вопросу, переведя его на отвлеченную тему»{1078}.
Большая часть донесений разведки о намерениях немцев, переданных Сталину, несмотря на то что в основе их лежали сведения о реальных военных приготовлениях, приобретали двусмысленное звучание, если подходить к ним предвзято. Показательно в этом отношении донесение о беседе фон Папена и турецкого президента Иноню, в ходе которой последний выразил озабоченность по поводу возможной встречи Гитлера и Сталина. Германский посол успокоил его, высказав мнение, что, даже если «взаимоотношения между Германией и Россией и станут более близкими», Германия будет «продолжать пристально следить за позицией России и что Германия считает себя достаточно сильной для ведения войны и на Восточном фронте». Вместо того чтобы распознать угрозу, очевидную для нас в свете последующего германского вторжения, Сталин склонен был видеть в донесении доказательство того, что такая встреча и улучшение отношений действительно стоят на повестке дня{1079} .
Даже те сообщения разведки, которые задним числом кажутся нам самыми убедительными, при тогдашнем настроении в Кремле можно было толковать двояко. Надежный и опытный военный атташе в Бухаресте узнал от своего информатора, побывавшего в германском Генеральном штабе, что тщательная подготовка к кампании завершена и начала войны ожидают в июне. Он был уверен: если война не разразится в 1941 г., это можно считать «чудом». Однако затем он допускал предположение, оказавшееся для Сталина более привлекательным, будто Гитлер ведет «какую-то совершенно утонченную игру». Это подчеркивалось тем фактом, что Гитлер, казалось, избегал каких-либо определенных заявлений о своих намерениях относительно Москвы или переговоров со странами, граничащими с Советским Союзом. Не говорил он о войне и с японцами. Сообщение о том, что «нет ни одного человека, который имел хотя бы малейшее сомнение в немедленной победе над СССР», можно было рассматривать как элемент войны нервов. Такое толкование подкреплялось признанием, что в Берлине отдают себе отчет: оккупация может повлечь за собой катастрофический развал экономики. Таким образом, оставлялось на усмотрение Сталина — соглашаться или не соглашаться с «уверенностью» информатора в том, что война стала «неизбежной» и немецкая армия окажется в Москве «скорее, чем мы можем себе представить» {1080}.
Неудивительно, что, когда четыре немецких дезертира из пехоты, артиллерии и флота перебежали на советскую сторону и дали точное и подробное описание немецких боевых порядков, Меркулов предпочел передать их довольно тенденциозный рассказ о настроениях и политических взглядах солдат. В нем подчеркивалась усталость в войсках и желание вернуться домой. По крайней мере 20 товарищей перебежчиков попали под трибунал за дезертирство. Многие солдаты «симпатизируют Советскому Союзу» и боятся встретить «сильную Красную Армию с множеством танков и самолетов и огромную территорию». Во флоте очень сильна фашистская пропаганда, но вместе с тем «растут и антивоенные настроения». Некоторые солдаты высказывали мнение, что Гитлер «втянул Германию в войну, от которой рабочий класс ничего не получит». Наряду с этим незначительное место занимала информация о некоторых частях, которые еще сохраняют «боевой дух и готовы выполнять все приказания своего командования… среди солдат 196 полка имеются разговоры о предстоящей в скором времени войне между Германией и Советским Союзом»{1081}.
Деканозов в своих отчетах предпочитал говорить об общей уверенности, что германские промышленники против войны и что Советский Союз готов на территориальные уступки Германии. Как сказала ему русская жена китайского советника, сидевшая рядом с ним, на одном обеде в Берлине, «ей очень будет жаль, если Украина будет отдана немцам; она слыхала об этом от самих же немцев». Точно так же дочь турецкого советника «сказала ему, что ей очень жаль Кавказ», который будет отдан Германии. Деканозов пространно цитировал высказывания Гереде, турецкого посла, уверенного, что «у Германии действительно безвыходное положение», не хватает нефти и зерна, зато в наличии огромная незадействованная армия. Развертывание войск на Балканах и в Румынии направлено на север, но, по его мнению, цель этого — «оказать давление на Советский Союз». Затем он ввел Деканозова в заблуждение, рассказывая, будто генерал Браухич инспектирует поезда, отправляемые на запад, — из этого он делал вывод, что «стягивание войск к советским границам делается с целью отвлечь внимание от предполагаемых действий на Западе». Ожидая новых переговоров, Деканозов стремился проследить источник слухов и понять, в какой степени они отражают взгляды правительства{1082}. В последующем донесении Кремлю он указывал:
«Параллельно со слухами о близости войны между Германией и Советским Союзом в Германии стали распространяться слухи о сближении Германии и СССР, либо на базе далеко идущих 'уступок' со стороны Советского Союза Германии, либо на основе 'раздела сфер влияния' и добровольного отказа СССР от вмешательства в дела Европы. В этой связи говорят даже о 'повороте' в политике СССР, что связывается с фактом назначения тов. Сталина Председателем Совета Народных Комиссаров СССР».
