всех этих скитальцев дома разрушены бомбардировкой? Кондуктор, однако, объяснил мне, что многие просто-напросто отвыкли спать дома. Да к тому же вдруг немцы вернутся?
Лондонцы охотно рассказывали об обстрелах «Фау-1» или о том, как они тушили пожары. Однако красноречивее всех рассказов был вид разрушенных зданий.
По центральным улицам прохаживались военные в хорошо отутюженной летной форме, украшенной медалями. В такси проносились матросы со своими девочками.
Ночные бары были забиты до отказа. Все свидетельствовало о победе. Совсем другую картину, однако, можно было увидеть возле руин. Бледные, худые ребятишки играли с заржавленными железками, а женщины и дети постарше отправлялись с ведрами куда-нибудь за водой.
Местность вокруг площади Гросвенор наши солдаты прозвали площадью Эйзенхауэра. Здесь расположились американцы. Жителям трехэтажных домов на соседних улицах надолго пришлось покинуть свои квартиры. Американская оккупационная машина росла день ото дня. Повсюду стояли зеленые лимузины, сновали офицеры с тремя, а то и с четырьмя рядами орденских планок. Я невольно вспомнил реплику одного мэра из Нормандии: «Все как в оперетте!»
Американская военная студия документальных фильмов помещалась тоже в трехэтажном доме. После голодной Франции и истощенного Люксембурга это здание казалось веселым заведением. После четырнадцатимесячного общения с элегантными, но бедно одетыми француженками и ни с чем не сравнимыми по своей солидности немецкими фрейлейн молодые дамочки, работающие здесь в различных конторах, портняжных мастерских и архивах, казались мечтой из какого-нибудь голливудского фильма. В своем большинстве это были англичанки. Мужское же население студии состояло почти исключительно из американцев.
У Билла Капулетти, старого киноволка, были мелкие, как у мышонка, зубы, а его пропитый голос немного дребезжал. В верхнем ящике его стола постоянно находилась бутылка с виски. Билл весело и громко поздоровался со мной. Директор конторы Майк Потер встретил меня не менее сердечно, но более экзальтированно. Сразу было видно, что этот сытый, здоровый молодой человек провел всю войну, не выходя из кабинета.
По случаю моего прихода директор собрал весь персонал, и, как позже выяснилось, не без основания, так как никто из них не имел никакого представления о том, что делается на континенте. Это несколько развеяло меня, особенно светловолосое существо, которое бесцеремонно присело на край директорского стола, выставив напоказ свои длинные красивые ноги. Ее большие глаза цвета фиалки неотрывно смотрели на меня.
Когда все вышли, очаровательная блондинка осталась. Звали ее Юнис. Она была здесь единственной американкой, и притом моей сотрудницей…
Юнис вынула из сумочки роговые очки. Девушка была очень близорука. Вот поэтому-то, видно, ее глаза, которые она не спускала с меня, казались такими мечтательными. Прикуривая, она приблизила свое лицо, и я едва выдержал ее долгий, изучающий взгляд. От нее попахивало алкоголем.
— Ты не шутишь? — спросила меня Юнис на следующий день, когда я изложил ей и Капулетти мой план работы.
— Послушай, Петр, — сказал мне шеф, — тут что-то не так. Я имею указания сделать фильм из имеющегося у нас материала. Однако ни о каких съемках там ничего не говорится.
Двумя пальцами он поднял в воздух письмо.
— Согласно полученной мной инструкции это должен быть фильм минут на двадцать с эффектными кадрами из жизни концлагеря. Я лично не буду против, если удастся сделать фильм минут на десять. Больше все равно никто не высидит. Ты это и сам увидишь. А то, что ты предлагаешь, — это часовой фильм. Здесь почти двадцать процентов нового материала. Такой мы и до Рождества не сделаем.
Я вытащил свою рукопись и показал Биллу печать и подписи. Шеф и Юнис переглянулись…
— Хочешь, я покажу тебе Лондон? У меня уже есть билеты на ревю.
Это было очень милое ревю. В фойе висело объявление, запрещающее пользоваться биноклями и фотоаппаратами. Очаровательная Юнис все больше нравилась мне. После спектакля мы пили американское мартини у Скотта.
— Ты действительно думаешь, что это заинтересует немцев? — спросила она меня после третьей рюмки.
— Заинтересует? Из тысячи немцев, которых я допрашивал, слышали об этом, может быть, человек пять, не больше. А с выходом этого фильма никто уже не посмеет утверждать, что ничего особенного не произошло.
Юнис засмеялась:
— Знаешь, тебе необходимо изменить кое-какие взгляды. Ты потому так строг, что был на фронте. Нам же нужно быть гораздо дальновиднее. Это наша обязанность. Кроме того, Капулетти уже двадцать пять лет работает в кино. Он сделал сотни документальных фильмов, работал в журнале у Херста и хорошо знает, что действует, а что — нет…
Она говорила долго и убедительно. Я согласился наконец сначала просмотреть имеющийся у нас материал. Юнис уже договорилась, что нам будут демонстрировать фильмы ежедневно в течение трех часов.
— Больше ты и сам не выдержишь…
В этом она была, пожалуй, права. И все же смотреть фильмы приходилось каждый день от трех до пяти часов. Чаще всего в зале сидел я да маленький лысоголовый человечек, который, примостившись в самом углу, делал какие-то записи в блокноте при свете карманного фонарика. Это был Сэм Уинггоулд из Голливуда. Иногда появлялась Юнис, но не больше чем на пять минут. С такой же быстротой покидал зал каждый, кто по ошибке заглядывал сюда.
В течение трех дней я смотрел секретный материал.
Американские и английские военные врачи допрашивают своих немецких коллег, которые были причастны к преступлениям в концлагерях. Большинство из допрашиваемых одеты очень бедно: видимо, таким образом они пытались сойти за безобидных граждан или даже за освобожденных узников.
«…Для проведения этого эксперимента (вливание сыворотки возбудителя чумы) мне требовалось по двадцать человек отдельно мужчин, отдельно женщин, и притом различного возраста. Меньшее количество подопытных могло не дать желаемых результатов. Как коллега, господин старший врач, вы должны понимать…»
Господин старший врач, американский майор, застывшим взглядом смотрит прямо перед собой.
«Выбирали ли вы для своих экспериментов безнадежно больных? — спрашивает он».
Толстый лысый лагерный врач плохо выбрит. Руки его нервно двигаются. Он пытается улыбнуться: таким вопросом его в ловушку не заманишь.
Нет, разумеется, нет. В этом случае все наши эксперименты потеряли бы всякую научную ценность. Господин доктор должен знать, что только на клинически здоровом пациенте можно наблюдать, как долго длится… как протекает болезнь до самого смертельного исхода…
Советский Союз не прислал нам своих материалов. У них уже имелось по этому вопросу несколько готовых фильмов. Это были репортажи о Майданеке, Треблинке и Освенциме. Нас пригласили в демонстрационный зал советского посольства. Рядом с нами сидел Герберт Маршалл, англичанин с умным лицом и бородкой клинышком.
Один советский фильм нас всех глубоко потряс. Его просмотрела до конца даже Юнис. Правда, она сидела между двух господ из посольства, и ей неудобно было выйти.
Фильм был о детях. Какой-то эсэсовец с извращенным умом решил провести кое-какие эксперименты над двойняшками-близнецами: польскими, русскими, еврейскими, югославскими. При этом один из близнецов служил контрольным объектом для другого. Например, двух сестренок-близнецов заражали брюшным тифом, но только одна из них получала антитифозную сыворотку. Многих детей заразили неизвестными болезнями. Победоносное наступление Красной армии прервало эти преступные эксперименты.
Мы долго находились под впечатлением этого фильма. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной
