– Ага. А тебе с бабами, Пима! Ты в них разбираешься, как свинья в апельсинах! Это каким же ослом надо быть, чтобы пуститься в авантюру из-за меня…
Пименов, оттаскивающий в сторону очередной камень, чуть не хрюкнул от неожиданности, как тот самый украинский символ, не разбирающийся в апельсинах.
– Слушай, Изотова, а почему ты решила, что из-за тебя?
Она направила луч фонаря ему в лицо, и Губатый невольно прикрыл глаза ладонью.
– Подумалось мне так. И раз уж ты за меня в драку лез с моим супружником, окажу тебе любезность. Ты, Леха, к Олегу особо спиной не поворачивайся. Он с виду ботаник ботаником, но внешность, как известно, обманчива. Вот я с виду – страшная блядь, а приглядишься – блядь, конечно, но совсем не страшная.
– Что-то ты меня пугаешь, но не убедительно…
– Так я тебя не пугаю, Пима. Предупреждаю. Другому бы ничего не сказала, а тебе скажу – дашь ему возможность вцепиться в холку, обязательно вцепится. Намертво. Он у меня, как французская бульдожка – морда плоский, прикус жесткий…
Часть завала, лишенная опоры, начала соскальзывать вниз, и Пименов ловко соскочил со съезжающего на пляжик склона. Изотова тоже отпрыгнула и едва не упала, оступившись на камнях.
Факел чадил и плевался искрами. Свет фонарей образовал неровную «восьмерку».
– Ну, вот, – сказала она, – и определились…
Из мелкой осыпи с многочисленными кусками сланца и рыжеватой влажной глины, торчала перекладина креста и кусок его верхней части – черные от времени и смолы куски шпангоута.
– Значит, – продолжил Губатый с той же интонацией, – корма лежит там!
Он махнул рукой в дрожащую над морем темноту.
– Если тот самый пришлый матрос не ошибся. Сразу за краем скалы лежит, там, где свал. Так что – помолись, Ленка. Помолись, чтобы матрос не ошибся. Помолись, за то, чтобы обломки не лежали на ста пятидесяти глубины. Помолись за то, чтобы мы нашли сейф и смогли его доставить наверх или открыть под водой. Помолись, чтобы он, вообще, существовал, этот сейф…
Изотова молчала, вглядываясь в плотный, почти материальный мрак над бухтой. Потом она включила фонарь и повернулась к Пименову. Улыбка у нее напоминала оскал, лицо словно замерзло в гримасе.
– Так много неизвестных? – спросила она. – Херня. Мы все-таки нашли его, Пима…
– Пока что мы ничего не нашли, – возразил Пименов, утирая футболкой лоб, взмокший от кантования тяжестей. – Так что не спеши радоваться.
– А белый валун?
Губатый молча поднял с земли выцветший до белизны сук и, подпрыгнув, ткнул в камень образовавший нависающий уступ. Снова посыпался грунт, застучали падающие камни и эхо от этих щелчков забилось между скалами и морем. Под сползшим вниз языком обнаружился грязно-белый кусок скалы.
– Теперь, – сказала Изотова с убежденностью пламенной революционерки из фильмов пятидесятых годов, – я не имею права проиграть. Как приятно иногда погнаться за шансом, за бредом, за галлюцинацией, и вдруг понять, что все это правда.
– Из темноты, из ничего, из сумасбродства моего… – процитировал Губатый, не надеясь, что Изотова вспомнит цитату.
И она не вспомнила. Но шагнула к нему, сверкая шальными глазами на белом от волнения лице, заломила руки, снимая через голову футболку…
Губатый понял, что в этот момент вовсе не он возбуждает в ней желание. Радость обретенной надежды рвалась наружу, эмоции брызнули через верх, как пена из бутылки с теплой газировкой.
Это было торжество. Преждевременное, безрассудное торжество обессиленного ожиданием человека. Будь на месте Пименова хоть кто – Квазимодо, Борис Карлофф или горячо презираемый супруг – она бы не обратила на подмену никакого внимания. Ее плоть, ее подруга, приносившая Ленке одну из немногочисленных радостей в жизни, рвалась получить свою часть праздничного пирога. На мгновение Пименов ощутил себя резиновым дилдо, оказавшимся в умелых руках одинокой девы. Но он не посмел сопротивляться этому напору, не потому, что боялся показаться смешным, а потому, что не было на свете мужчины, который отказался бы от женщины с ТАКИМ выражением глаз.
Она переступила через велотреки и прижалась к нему всем телом. Дыхание у нее было быстрым и хрипловатым, сердце стучало так, что его удары отдавались у Губатого в паху. Изотова молчала. Слова были бы лишними в этот момент. Ее руки скользнули к Пименову под футболку, коротко стриженые ногти нежно оцарапали шрамы на спине.
Потом футболка отлетела в сторону. Ленкины губы коснулись его груди, выпуклого рубца на сломанной ключице, влажный горячий язык ужалил сосок и проложил влажную дорожку вниз, от солнечного сплетения до плоского, загорелого живота.
Опустившись на корточки Изотова посмотрела на него снизу вверх, торжествующе, страстно и насмешливо одновременно. Шорты поползли вниз, обжигающее, как полуденный зной дыхание вонзилось в позвоночник, и он застонал сквозь зубы, не в силах сдержаться.
– Ты соленый… – сказала она тихо и рассмеялась. – Как море…
А дальше Губатый не думал уже ни о чем.
Синяк у Ельцова был знатный. Можно сказать – выдающийся был синяк, обещающий через пару дней засверкать всеми цветами радуги. Глаз заплыл, но не до той степени, чтобы вообще закрыться опухолью, а как раз ровно настолько, чтобы Олег с одной стороны походил на похмельного китайца. На шее у него виднелись глубокие царапины, начинающиеся пониже уха и, в конце концов, стыдливо прячущиеся за воротником футболки. Выглядел работник архива крайне нереспектабельно.
Изотова же, напротив, была свежа, несмотря на раннюю побудку, и несколько искусственно весела.
