весил сейф – 200 фунтов ? Это если грубо – килограмм 90. В одиночку не поднять, тем более, что не на грунте он лежит, в каюте… Авантюра, от начала до конца! Зря он на это согласился!
Они всплыли на поверхность в двадцати метрах от «надувнушки».
Первым делом Пименов огляделся. Раздувшийся при нормальном давлении до размеров баскетбольного мяча сигнальный буй плавал в полусотне метров, показывая красные бока поднявшемуся над каменной грядой солнцу. Потом посмотрел на Ленку, выплюнувшую загубник – губы у нее были синие-синие. И дрожали. И глаза за стеклом маски смотрели испуганно. Правда не настолько испуганно, как ожидалось – сам Губатый еще пятнадцать минут назад был на грани паники, так взволновала его подводная находка.
– Ну, что? – спросил одноглазый Ельцов, помогая жене подняться в лодку.
Пименов молча сбросил с плеч скубу, расстегнул жилет-компенсатор и помог Ленке избавиться от баллонов.
– Можете хоть что-то сказать?! Или так и будем играть в молчанку? Что это за шар? Вы что-то нашли?
– Да… – ответил Губатый и сам удивился тому, как прозвучал его голос: тихий, со скрежетом, словно в горле была крышка от консервной банки. – Нашли.
Он закашлялся.
Лицо у Ельцова стало глупым. Раньше человека с таким выражением лица называли «впавшим в изумление». Он сел мимо банки, больно ударился спиной о румпель и совершенно некстати захихикал.
– Не может быть! – сказал он шепотом, потирая поясницу. – Не может быть!
И заорал:
– Не может быть!
– Да тише ты, – просипел Губатый. – Чего орешь? Ничего пока не понятно. Лежит внизу судно, дифферент на нос. Все, кроме кормы – в провале. Ни названия, ничего не видно! Как ты? – обратился он к Изотовой.
– Бывало хуже, – выговорила Ленка с трудом. – Но редко… Что ж ты не сказал, что там так холодно? А, Пима? Как в Ладоге… Или на Белом… Тут, блин, тропики, или где?
Губатый пожал плечами.
– Тут субтропики… Заводи, Олег. Надо перезаправить баллоны.
Ельцов, словно не слыша приказа, смотрел на Пименова круглым глазом, напоминая видом подмаргивающую сову.
«Нет, – подумал Губатый, – он не «впал в изумление». Впадать в изумление, наверное, надо с более подобающим изысканному словесному обороту выражением лица. О таких, как Кузя мы в детстве говорили – его что, пыльным мешком по голове треснули?»
– Олег! Заводи мотор! – вторично попросил Пименов. – Времени у нас нет хлопать ушами. Поехали, фото покажешь, пока компрессор качает! Давай, давай…
– Не может быть! – опять сказал Ельцов. – Это же фантастика, Пима! Так же не бывает! Ты же сам говорил, что мы ищем иголку в стоге сена…
Изотова хмыкнула и тоже сняла жилет-компенсатор.
– Случается так, что на эту самую иголку с размаха садишься голой задницей. Ты погоди радоваться, может еще и нечему! Давай к «Тайне», Олег! Не спи в оглоблях!
На борту судна Пименов первым делом завел генератор, – мотор бодро застучал, – запустил компрессор и поставил баллоны на зарядку.
– Фото покажи, – попросил он Ельцова.
Это были копии с фотографий висевших в питерской квартире племянницы Викентия Павловича Чердынцева. Копии с фотографий «Ноты», сделанных во время стоянок и заходов в порты.
Ленка, содрав с себя костюм и мокрую футболку, мелькнула голыми загорелыми грудями, символическими трусиками и крепкими ягодицами, и тут же шмыгнула в каюту, откуда появилась замотанная в огромное махровое полотенце с эмблемой Питерского «Зенита».
– Я чай поставлю, – заявила она, щелкая пьезоэлементом газовой конфорки. – Пима, как ты думаешь, это «Нота»?
Корабль на фото был сравнительно новым. Паровой двухмачтовый пакетбот, такие начали строить в конце 19 века. Небольшое судно, но очень ходкое, устойчивое. В нем не было изящества брига или каравеллы, но чувствовалась сила и стойкость, необходимая для дальних походов. Хорошее судно, универсальное. В кадр «Нота» попадала, как обычно, в одно ракурсе – на заднем плане, в профиль. А на дне Пименов видел обломки с кормы, и узнать пакетбот в такой позиции было так же сложно, как узнать малознакомую даму по голому седалищу, не видя всего остального. Но в целом… Вполне может быть, вполне… Или не быть…
– Ну? – Ельцова трясло от нетерпения так, как Губатого на дне от холода. – Что скажешь?
– Или да, или нет… – Пименов потрогал шрам на боку. Шрам был выпуклый, гладкий. Сам бок все еще холодный, но судороги и покалывания прошли, как и не было их! Оба костюма, и его и Ленкин, сушились на юте «Тайны», разложенные на горячей от солнца дощатой палубе. Пыхтел компрессор, нагнетая воздух в баллоны. Едва слышно свистела газовая горелка. А вот Ельцов дышал громко, как астматик – с присвистом, задыхаясь от волнения.
– Корма так заросла, что для того, чтобы прочитать название и порт приписки нужно хорошо поработать скребком. Если знать где… Ага! Похоже, что это мы уже знаем!
На одном фото, сделанном, наверное, в Гонконге, (почему Губатый подумал, что это Гонконг, он и сам не знал – казались смутно знакомыми прилепившиеся к склону горы домишки, расположенные на дальнем
