окруженный аккуратными прямоугольниками вспаханной и засеянной земли, фруктовыми садами и сотнями югеров[66] пастбищ. Отсюда нельзя было не только разглядеть здания обители, но и сам холм все еще прятался в складках ландшафта. И Сервий поймал себя на мысли о том, что он этому рад. Значит, обитатели еретического гнезда проживут несколько лишних часов. Успеют насладиться рассветом, возможно, даже справят молитву согласно своему обычаю и успеют потрапезничать. А потом…
Потом для них все кончится.
Потому что арианская ересь должна прекратить свое существование. То, что когда-то не сделал император Константин, будет делаться сегодня, завтра… Ровно столько лет, сколько понадобится для достижения цели. Сам Сервий не испытывал к обреченным на смерть никаких чувств – ни ненависти, ни сочувствия. Более того, он был уверен, что его Двенадцать тоже не испытывают никаких эмоций. Для них это просто работа. Работа, оплаченная щедрой рукой их хозяина – Сервия.
Никто из них не имел никакого отношения к Церкви, разве что захаживали иногда в храм, и то не часто. Одно из условий, которое соблюдалось особо тщательно – ничто не должно указывать на связь между Домом Господним и этими людьми. Господь не хотел иметь ничего общего с теми, кто сейчас скакал убивать во славу Его через прозрачную утреннюю дымку, на север.
Сервий, некогда носивший христианское имя Афанасий, невесело усмехнулся.
Он сам выбрал себе такую судьбу. Нет, он продолжал служить Господу вот уже почти двадцать лет с того момента, как принял крещение, но служба его была безмерно далека от вознесения молитв. И Господь, которому он посвятил жизнь, не хотел его знать. И в самом Сервии, в мыслях и чувствах его произошли перемены. Соглашаясь на пожизненную ношу, на тайную миссию, сокрытую от глаз и ушей людских, Сервий и не подозревал, что за многие годы сердце его ожесточится настолько, что мысли о Боге уже не будут занимать в нем много места. Он боялся признаться себе в том, что теперь они посещают его гораздо реже, чем пятнадцать или десять лет назад. Если уж быть до конца откровенным, почти не посещают.
Он просто делал свою работу. Он был мечом, карающей десницей, цепным псом и должен был соответствующим образом вооружиться. Двенадцать спутников, следующих за ним миля за милей, были его клинками, продолжением его рук. Сервий лично подобрал каждого из них и знал, что любой всадник выполнит приказ, не отягощая себя раздумьями и не напрягая предводителя вопросами. На все сомнения соратников у него был только один ответ – звон золотых монет. Его люди любили золото и прекрасно владели оружием, но при том не были профессиональными наемниками – это было еще одно условие, которое Афанасий соблюдал неукоснительно. Наемник может распускать язык, может хвастать содеянным перед новым хозяином. А вот человек, связанный с остальными некой общей тайной, к тому же обставленной со всем тщанием мрачными, почти языческими ритуалами, делать этого не станет. Побоится. Так что его люди не продавались и не покупались. В мирной жизни каждый из Двенадцати, помимо умения профессионально убивать, обладал вполне гражданскими профессиями – среди них были лавочники, каменотесы, купцы, люди знатного рода, несколько зажиточных крестьян. И только зов Сервия, когда бы и откуда он не прозвучал, превращал дюжину граждан Империи в дюжину всадников Смерти.
В распоряжении Афанасия была не одна такая команда – иногда его цели лежали на расстоянии многих сотен, а то и тысяч миль друг от друга. Но каждые Двенадцать были уверены, что именно они – единственные, и только Сервий знал их всех. Вернее, только Сервий и Наместник. Существование Наместника тоже было тайной. Наместник был тем звеном, что осуществляло связь между Тайным Конклавом и Легионом, главой которого был бывший телохранитель императора, ныне возглавлявший эту формально несуществующую организацию. Сервий не знал членов Тайного Конклава – ни в лицо, ни по именам, но именно они указывали ему цели. Члены Тайного Конклава не знали Сервия – их задачей было определить, что именно может представлять опасность для Церкви. Наместник, получив решение Тайного Конклава, передавал его Легиону. У него же в руках были нити, ведущие к сокрытому от всех посторонних воинству, но задействовать их он мог только после смерти главы Легиона.
«А я пока что умирать не собираюсь», – подумал Сервий, прищуриваясь.
Дорога плавно повернула направо, нырнула между двумя рощами, по краям которых рвались к небу высокие, стройные березы, и уткнулась в неглубокий брод. Следы недавнего половодья все еще были видны на покатых берегах реки – сошедшая вода оставила лужи на лужках да небольшие, но глубокие озера в распадках, полные отстоявшейся за несколько дней черной чистой водой. По дну луж и озерец бродили темные тени рыб, обреченных на смерть уже к концу жаркого июля. Вокруг воды вставал зеленый стреловидный камыш, и в траве резвились крупные лягушки.
Вчера перед дождем мириады этих зеленых гадов наполняли воздух громким криком. Когда же ливень обрушился на лес и на укрывшийся в нем отряд Сервия, лягушки испуганно замолкли. Но стоило весеннему дождю захлебнуться, как их хор снова заглушил все звуки леса. Только под утро утомленное лягушачье кваканье сменил соловьиный посвист да мягкое воркование голубиной стаи, прятавшейся в листве дубков на самой опушке.
Сервий бросил своего вороного через мелкий брод, чуть наклонившись к гладкой мускулистой конской шее. Брызги полетели во все стороны из-под копыт, от громкого шума из зарослей осоки вспорхнула птица, заметалась, но отряд уже с ходу преодолел речку по отмели и, прошлепав по размокшей глине у самой кромки берега, снова выскочил на тенистую лесную дорогу. И птица, пометавшись, снова вернулась к гнезду.
Утро набирало силу. Стало заметно теплее, и кольца легкой кольчужной куртки уже не холодили плечи и грудь командира Легиона через тонкую кожаную рубаху. Еще полчаса – и станет жарко, по-настоящему жарко. Вороной шел ровной рысью, задавая темп всем лошадям в отряде. Сервий завис над седлом, охватив вздымающиеся бока коленями, чтобы не тревожить коню спину, и думал неторопливо, в такт перестуку копыт по мягкой лесной земле.
«Братья императора мертвы. На троне – Констанций, сын Константина. Война высасывает кровь из жил державы, превращает ее в легкую добычу злорадствующих соседей-врагов. Да что соседи! Вчерашние вассалы, верные союзники, слуги, почуяв кровь, бросились вперед, на слабеющего повелителя, чтобы урвать свое. Что может спасти империю от гибели? Только Церковь. Только сила повелителя нашего Иисуса Христа! Только чистота и незамутненность веры нашей. Ее единство. Разве не несут арианцы зло? Несут. Конечно же несут, утверждая, что Иисус не Бог, не сын Божий, родившийся от Духа Святого из чрева Девы и отдавший тело на страдание ради спасения душ наших грешных, а всего лишь человек.
Констанций, привечающий ариан, – разве не делает непоправимую ошибку, отвергая веру истинную, склоняясь к ереси? С тех пор, как принят Символ веры, любое другое учение является ложным, и если Константин терпел при себе иноверцев в годы мира и благоденствия, то ныне, в годы смуты и войны, победа достанется только твердым в истинной вере. А остальные, допускающие ересь в свое сердце, даже если в них и течет императорская кровь, служат не Богу, а силам зла и их Князю».
В повозке, ехавшей им навстречу, было двое монахов и крестьянин.
Сервий сделал жест рукой и отряд мгновенно перестроился. Крестьянин, правивший мулом, запряженным в тележку, привстал и потому умер первым. Пущенная твердой рукой стрела, вместо того чтобы поразить одного из монахов в горло, пробила вознице живот и вошла в тело по самое оперение. Удар был настолько силен, что тот сложился пополам, как переломанная камышинка, и завалился на сторону.
Вторая стрела нашла свою цель в следующий миг – пожилой монах-арианец захрипел, пораженный в сердце. Третья жертва, соскочив с повозки, бросилась было бежать, но византийский лавочник, которого все знали по кличке Мясник, доказал, что не зря получил свое прозвище. Его меч сверкнул в воздухе, и отрубленная одним ударом голова улетела в кусты.
Отряд прогрохотал мимо все еще катящейся повозки, не изменив темпа, все так же на рысях. Три тела остались лежать в дорожной пыли. Сталь пригубила крови. Двенадцать, предчувствуя схватку, обнажили мечи. Отвязав вьючных лошадей и рассыпавшись в цепь, всадники выехали на открытое пространство и понеслись к открытым монастырским воротам, сея смерть.
Монастырь и прилепившаяся к нему деревня на сотню душ нападения не ожидали и в первые минуты (и этого с лихвой хватило обитателям поселения на то, чтобы безнадежно потерять контроль над ситуацией) никто не мог понять, что происходит и чего хотят эти темные всадники, скачущие во весь опор. А когда стало ясно, что сталь разит всех оказавшихся на пути отряда без разбора и пощады, люди побежали к
