– А я думал, что ты боишься лошадей.
– Я люблю на них смотреть, они очень красивые.
Она сделала большой глоток из бокала. Взгляд ее показался Себастьяну каким-то не таким, скрытным, что ли.
– Тебе, наверное, не надо бы пить, – сказал Себастьян. – В твоем положении.
Она вымученно засмеялась:
– Ты тоже об этом читал?
– Я видел снимки.
– Уверяю тебя, единственное, что было у меня в животе в тот вечер, это солидная порция карри. И кроме того: кто мог быть виновником этого положения? Уж во всяком случае не Баз! Базу дети до лампочки!
Она опять хохотнула тем же монотонным смешком. В этот момент она вдруг посмотрела открыто, и на секунду Себастьян смог заглянуть ей в глаза до самого дна. Он сделал шаг ей навстречу. Лицо у нее было обнаженное, ранимое. Она чуть покачнулась, словно сейчас упадет ему навстречу. Он поднял руку, но не осмелился до нее дотронуться. Она медленно отвернулась, чтобы уйти прочь.
– Лайза на кухне, – сказала она. – Ты же ради нее пришел, верно?
Он глядел ей в затылок, на выбившиеся прядки, завитками упавшие на шею, на двигающиеся под платьем лопатки.
– У нее много друзей, – сказал он.
– У Лайзы особый дар знакомиться с людьми. У нее очень много разных контактов. Но не смотри так озабоченно. Мне кажется, тебя она выделяет.
Она напоследок еще раз одарила его улыбкой и скрылась за дверью. Себастьяну захотелось пойти за ней следом, удержать ее, попросить, чтобы она не уходила. Но он остался стоять на месте в библиотеке, глядя на приоткрытую дверь. Он снова очутился один.
Из-за прутьев клетки на него смотрела птичка. Ее задвинули на дальний угол письменного стола. Птица сидела не шелохнувшись, только по глазам было заметно, что она живая. Грудка – почти голая. Дно клетки было устлано сплошным слоем перышек. Себастьян подошел к клетке. Он просунул в решетку палец, но ничего не происходило. Птичка не реагировала, словно была под наркозом. Тоска, да и только.
– Что ты там делаешь?
На пороге, прислонясь к косяку, стояла Лайза.
– С птицей что-то не в порядке, – сказал Себастьян.
– У него депрессия, – сказала Лайза и подошла к Себастьяну. – Правда, Гарри? Его зовут Гарри, он – длиннохвостый попугайчик. Вообще-то его имя Грязный Гарри,[26] но мы зовем его просто Гарри. Он начал выщипывать себе перья в самый прайм-тайм. Да, представляешь себе, он тоже участвует в программе! Обычно он ведет себя очень забавно. Сама не знаю, что с ним стряслось. Вдруг ни с того ни с сего принялся выщипывать себе перья! Ну, сам понимаешь, зрелище было малоприятное. Но ему назначили прозак, так что скоро у него все наладится.
– Как ты думаешь, он понимает, что его показывают по телевизору?
– Не имею представления! Я не ветеринар и не зоопсихолог. Для этого у База есть другие люди. Но послушай, нельзя же нам тут все время стоять. Не хочешь вернуться со мной в гостиную?
Себастьян чуть-чуть скривил рот, оперся рукой на книжную полку:
– У тебя в Лондоне много знакомых.
– У меня много знакомых не только в Лондоне, – сказала она.
Она подошла к нему совсем близко и, глядя в лицо, положила руку ему на плечо. У Себастьяна перехватило дыхание. Она улыбнулась, и он рассыпался на мелкие осколки. Он чувствовал, как в нем запульсировала каждая жилка.
– Пошли, – сказала Лайза.
И он пошел за ней.
В последующие недели он часто виделся с Лайзой. Как правило, их встречи происходили по ее инициативе, поскольку она вообще была энергичнее и настойчивее. Он сам понимал, что людям с ним непросто, его ответы были немногословны, и беседа часто замирала. Лайза была говорлива и полна кипучей энергии. Себастьян был как выдохшаяся газировка. Он редко задавал вопросы личного характера, так как учитель флирта предостерегал от слишком настойчивого вторжения в личное пространство партнера как в смысле физических контактов, так и в том, что касалось копания в прошлом. Для Себастьяна личное пространство Лайзы начиналось на середине стола, а в том, что касается прошлого, включало в себя все отношения с людьми, какие у нее были прежде. Он не смел спросить ее о том, что для нее значит их общение, почему она звонит ему каждый день, присылает электронные послания и каждую встречу завершает поцелуем, который невозможно истолковать ни в ту, ни в другую сторону. Иногда он дотрагивался до нее, гладил по голове и обнимал за шею. Испытывает ли она к нему влечение? Это трудно было понять. Себастьян начал делать перед сном упражнения для рук. Затем, посмотрев в зеркале на свои худые бицепсы, с сомнением качал головой.
Лайза не соответствовала выношенному в душе Себастьяна образу. Когда он говорил, у него не было ощущения, что она его слушает, она подходила к нему с готовыми представлениями о его личности, основанными на его профессиональном статусе, короче говоря, исходила из биографических данных и совершенно не стремилась узнать правду. Она охотно рассказывала о своем детстве, о студенческих годах, через некоторое время начала говорить и про не сложившиеся романы, но сквозь толстую завесу улыбок и смеха он никак не мог разглядеть то, что скрывалось внутри. Тем не менее он продолжал с ней встречаться, терпеливо мирясь с тем, что их свидания неожиданно прерывались, и постепенно познакомился с другими сторонами ее личности. Оказалось, что она гораздо меньше интересовалась всяческой роскошью, чем он предполагал, и не разделяла увлечения База, не понимая, зачем ему нужен футон с обивкой из кожи пони или столик от Филипа Старка.[27] Себастьян водил ее в самые шикарные рестораны Лондона, но на нее не произвели впечатления даже рыбный ресторан «Ле Сюше», французские хозяева которого регулярно ездили за свежими продуктами через Ла-Манш. Все это она уже видела, походы по таким заведениям для нее были связаны с работой. Лайза предпочитала «Милдредс» на Грик-стрит, вегетарианский ресторанчик, настолько малюсенький, что им там всегда приходилось делить столик с двумя другими посетителями. Здесь она могла забыть про тех людей, на которых работала, и вести разговоры о новостях в мире; она прекрасно ориентировалась как в событиях на африканском континенте, так и в том, что происходит на нью-йоркской бирже. В нерабочее время она одевалась без особенных изысков и часто являлась на встречу в джинсах и кроссовках, что Себастьяну нравилось. Но он не влюбился в нее, пока еще нет, хотя все время, что они сидели друг против друга за столиком, пытался найти в ней что-нибудь такое, за что мог бы ею увлечься, то и дело прислушиваясь к себе, стараясь уловить признаки начинающегося увлечения. Ему хотелось, чтобы это произошло, чтобы вся масса годами откладывавшихся в потаенных уголках души запасов нереализованной привязанности наконец вдруг вышла на волю. И пока теплилась какая-то надежда, пока ее колено слегка прикасалось под столом к его ноге, он готов был терпеливо сидеть на деревянных табуретках и до скончания дней питаться пророщенными бобами.
Когда наконец она легла с ним в постель, он ощутил это как благодеяние, своего рода утешение. Себастьян словно пересек финишную черту, ему сделалось так легко, что он почувствовал себя почти невесомым. Она продолжала приходить к нему, словно общение с ним ее подпитывало словно возле него она согревалась, росла. Он понятия не имел, спит ли она с другими, ничего не знал о том, как она проводит остальной лень. Спрашивать он не решался, боясь вызвать трещину в их хрупком союзе. В конце концов однажды вечером, лежа с ним в постели, Лайза сама подняла эту тему.
– Ты никогда не хотел узнать, что меня к тебе тянет? – спросила она в темноте, теребя кончик одеяла.
– Еще как хотел, – тихо согласился Себастьян. Она перевернулась и вытянулась на животе.
Свет, падавший через окно, обрисовал контур ее лица.
– Твоя благодарность, – ответила она. – Ты благодарен за то, что я к тебе прихожу. Даешь мне почувствовать себя добрым человеком.
– Ты и есть добрая, Лайза, – сказал он.
– Да, – кивнула она. – При тебе я добрая.
