В начале 1980-х гг. в странах Латинской Америки пал целый ряд военных диктатур, проводивших курс на развитие; там пришли к власти «демократические» правительства. В арабском мире светские режимы, политика которых была ориентирована на развитие, стали подвергаться ожесточенным нападкам со стороны исламистов. В странах черной Африки, где однопартийные правительства были основными структурами, на которые возлагали надежды сторонники развития, этот миф развеялся в прах. А глубокие сдвиги, произошедшие в 1989 г. в Восточной и Центральной Европе, оказались большим сюрпризом для всего мира, хотя они были отчетливо предначертаны еще событиями 1980 г. в Польше. Мы стали свидетелями развала КПСС и самого Советского Союза, откуда, в определенном смысле, начинала свой путь политика, направленная на развитие. Когда курс на развитие терпел крах в Бразилии или в Алжире, можно было говорить, что это произошло потому, что они не следовали политическим путем, проложенным СССР. Но что можно было сказать, когда и в самом СССР он завершился крахом?
История 1917–1989 гг. заслуживает и элегии, и реквиема. Элегии она достойна потому, что восторжествовала вильсонианско-ленинистская концепция самоопределения наций. На протяжении этих семидесяти лет процесс деколонизации в мире был, практически, завершен. Внеевропейский мир был интегрирован в систему формальных политических институтов межгосударственной системы.
Освобождение от колониальной зависимости было частично
Однако с самого начала было очевидно, что все хотят добиться самоопределения главным образом для того, чтобы проложить себе путь к процветанию. И с самого начала было ясно, что путь к процветанию тернист и труден. Как мы уже отмечали, он обрел форму поиска путей национального развития. И этот поиск на протяжении долгого времени было сравнительно легче вести, опираясь не столько на вильсонианскую, сколько на ленинистскую риторику, точно так же, как бороться за деколонизацию было сравнительно проще при опоре на риторику вильсонианскую.
Поскольку этот процесс должен был проходить в два этапа — сначала деколонизация (или аналогичные политические изменения), а потом экономическое развитие, — это значило, что вильсонианская половина задачи ждала своего ленинистского воплощения в жизнь. Перспектива национального развития служила оправданием всей структуры миросистемы. В этом смысле судьба вильсонианской идеологии зависела от судьбы идеологии ленинистской. А если выразиться грубее, не столь изысканно, ленинистская идеология была фиговым листком идеологии вильсонианской.
Сегодня фиговый листок сорван, и король остался голым. Все восторженные вопли по поводу триумфа демократии во всем мире в 1989 г. не смогут долго скрывать отсутствие какой бы то ни было серьезной перспективы для экономических преобразований на периферии капиталистической мироэкономики. Поэтому не ленинисты будут петь реквием по ленинизму, а вильсонианцы. Именно они находятся сейчас в затруднительном положении, и у них нет приемлемых политических решений. Это нашло свое отражение в том тупиковом положении без надежды на выигрыш, в котором оказался президент Буш во время кризиса в Персидском заливе. Но кризис в Персидском заливе был лишь началом другой истории.
По мере того, как конфронтация между Севером и Югом будет принимать все более ожесточенные (и насильственные) формы в грядущие десятилетия, мы начнем понимать, насколько сильно будет не хватать миру того объединяющего идеологического начала, которое было присуще вильсонианско-ленинистской идеологической антиномии. Оно представляло собой славное, но исторически недолговечное одеяние короля, сотканное из идей, надежд и человеческой энергии. Ему трудно будет найти замену. И, тем не менее, лишь придя к новому и гораздо более убедительному утопическому видению мира, мы сможем преодолеть ожидающий нас в ближайшее время период забот и волнений.
Часть III. Исторические дилеммы либерализма
Глава 7. Конец какой современности?
Когда в конце 1940-х гг. я поступил в колледж, нас учили тому, как хорошо быть современным и что это значит — быть современным. Сегодня, без малого полвека спустя, нам рассказывают о добродетелях и достоинствах эпохи постмодерна. Что же такое случилось с современностью, что она перестала быть нашим спасением и теперь превратилась, напротив, — в демона современности? Современность, о которой мы говорили тогда, — та ли это современность, о которой говорим мы ныне? Конец какой современности мы наблюдаем?
«Оксфордский словарь английского языка» («Oxford English Dictionary» (OED)), куда нелишне заглядывать первым делом, сообщает нам, что одно из значений
Лет пятьдесят назад современное несло в себе две четких коннотации. Одна была положительной и устремленной в будущее. Современное означало наиболее передовую технологию. Термин помещался в концептуальные рамки, предполагавшие бесконечность технологического прогресса и как следствие — непрерывность новаторства. В результате эта современность была мимолетной: что современно сегодня, то устареет завтра. Форма этой современности была вполне материальной: самолеты, кондиционеры, телевидение, компьютеры. Притягательная сила такого рода современности и доныне еще себя не исчерпала. Миллионы детей нового века, несомненно, могут утверждать, что они отвергают это вечное стремление к скорости и контролю над окружающей средой как нечто нездоровое, по сути злонамеренное. Но есть миллиарды — не миллионы, а миллиарды — людей в Азии и Африке, в Восточной Европе к Латинской Америке, в трущобах и гетто Западной Европы и Северной Америки, которые только жаждут воспользоваться плодами такого рода современности сполна.
Однако была и вторая немаловажная коннотация понятия современного, более противопоставляющего, нежели утверждающего свойства. Эту вторую коннотацию можно охарактеризовать не столько как устремленную в будущее, сколько воинствующую (и не допускающую критики), не столько материальную, сколько идеологическую. Быть современным означало быть антисредневековым, в рамках антиномии, где в концепте «средневековый» была воплощена узость мысли, догматизм и в особенности — ограничения, налагаемые властью. Это и Вольтер, кричащий:
