городов.
Ксенодот от удивления покачал головой и сказал:
— Ты ничего не понимаешь в политике, Турмс. Для ведения войны необходимы три вещи: золото, золото и еще раз золото. Все остальное приложится. Впрочем, поступай, как хочешь. Может быть, милость великого царя для тебя ценнее всех сокровищ мира?
— Но я вовсе не нуждаюсь в милости великого царя, — упирался я. — Да и вообще — я во многом не согласен с тобой. Не золото решает исход войны, а воинская дисциплина и умение владеть оружием. Худой и голодный всегда победит жирного и богатого.
Ксенодот рассмеялся:
— Теперь я здорово растолстел и потею, когда хожу пешком, но я набрался кое-какого опыта, и мне кажется, что нынче я куда умнее себя прежнего, бегавшего по сиканским лесам и спавшего на голой земле. По крайней мере у меня есть деньги, чтобы нанять опытных солдат, которые смогут защитить меня от злых и худых греков. Безумен тот, кто сам хватается за меч. Умный всегда позволяет другим сражаться за себя и с безопасного расстояния наблюдает за битвой.
Его глумливые слова укрепили меня в моем решении пойти вместе с этрусками в Гимеру и с мечом в руках сражаться бок о бок с ними, хотя кровопролитие и было мне всегда отвратительно. Но не мог же я остаться в стороне, коли мне удастся уговорить их воевать, да еще на чужой земле. Однако Ксенодоту я ничего не сказал, так как он только посмеялся бы над моим неразумием.
Все еще улыбаясь, он снял тяжелую золотую цепь со своей шеи и надел ее на мою. При этом он попросил:
— Пожалуйста, возьми хотя бы эту цепь на память обо мне и о нашей дружбе. Все ее звенья совершенно одинаковы, и ни на одном из них нет персидского клейма. В случае нужды ты легко отделишь несколько звеньев.
Мне показалось, что меня заковали в колодки, но я не мог решиться вернуть подарок, боясь обидеть Ксенодота. В глубине души я понимал, что ввязываюсь в дела, которые меня совершенно не касаются, но я уже так долго вел пустую и бесцельную жизнь, что мне захотелось действовать.
Стемнело, и на небе зажглись звезды. Мисме прикрыла наши плечи попонами, сотканными из шерсти моих собственных овец, а старый раб принес жаровню с углями. Мы долго не спали в эту ночь, и я рассказал гостю об Арсиное. Мне очень не хватало ее, и я вспоминал ее такой, какой она была в наши с ней лучшие дни. Ксенодота, однако, женщины интересовали мало, хотя он вежливо признал, что Арсиноя была самой прекрасной из всех, кого он встречал.
4
Ксенодот остался в Риме, а я отправился в Тарквинии, чтобы разыскать там Ларса Арнта Велтуру. Несмотря на свою молодость, он сразу же понял всю серьезность дела и пользу, которую оно могло принести этрускам. Он сказал:
— И в больших городах в глубине страны есть много молодых мужчин, жаждущих славы, которые недовольны тем, что происходит. Есть также смелые пастухи и крестьяне, которые с готовностью рискнут жизнью, чтобы за один раз добыть в бою больше, чем они смогут накопить за всю свою жизнь, с утра до вечера работая на других. Я думаю, что наши большие острова не смогут выделить никаких кораблей, ибо они нужны им самим, а люди им требуются для охраны рудников. Но богатые роды Популонии и Ветулонии умеют блюсти свои интересы, а в Тарквиниях мы сможем снарядить по меньшей мере десять военных кораблей.
Он взял меня с собой к своему отцу Арнсу Велтуру, который из уважения к традициям никогда не позволял называть себя лукумоном, хотя и стоял во главе Совета, управляющего Тарквиниями. Более достойного мужа мне прежде видеть не доводилось. Его высокая должность не помешала ему принять меня очень вежливо и доброжелательно. С помощью карты я представил ему план военного похода великого царя и передал слова Ксенодота: мол, второй такой удобный случай вытеснить греков, может быть, никогда больше не представится.
Он слушал внимательно и ответил так:
— Я не думаю, что боги хотели бы, чтобы только один человек или один народ правил миром. Народы уравновешивают друг друга, они живут и процветают, постоянно ревниво следя за успехами соседей и пытаясь превзойти их. Все народы достойны и имеют право на свободу, все люди страдают одинаково, независимо от цвета их кожи и того, как они зовутся, — этруски, греки или персы. История и судьба то возносят какой-нибудь народ, то толкают его в пропасть. То же относится и к городам, которые то расцветают и богатеют, то захиревают и нищают. Вот и наши этрусские города ничуть не лучше и не хуже городов греков, и тиррены, в сущности, ничем не отличаются от прочих народов, хотя, как мне кажется, и знают о богах чуть больше прочих. Если будет на то воля богов, человек проживет на десять лет больше, а город просуществует лишний век, но конец их все равно ожидает один…
Его замечательные слова произвели на меня огромное впечатление, но Ларс Арнс нетерпеливо сказал:
— Отец, ты уже стар и не понимаешь сути новых времен так же хорошо, как мы, молодые. Греческое влияние на суше и на море — это для нас вопрос жизни и смерти. Рядом с греками ни один народ не может спокойно жить и вести торговлю. Боги и обычаи Карфагена — это не наши боги и обычаи. У карфагенян даже кожа красная, однако с ними мы можем жить в мире и заключать соглашения. Греки же, куда бы они ни пришли, несут с собой только хлопотливость, беспокойство, алчность, насилие и войны. Кроме того, они ставят себя выше других народов. Если Карфаген будет вынужден воевать с греками, то мы обязаны непременно поддержать его, причем решительно, быстро и всеми нашими силами. Надеюсь, ты понимаешь, каково нам придется, если случится несчастье и Карфаген проиграет войну? Отец его вздохнул и сказал:
— Ты все еще очень молод, мой сын. Тот, кто хватается за меч, от меча и гибнет. Мы давно уже не приносим в жертву людей.
Арнс стиснул узкие ладони и закусил губу, но склонил перед отцом свою гордую голову.
Арнс улыбнулся прекрасной грустной этрусской улыбкой и продолжал:
— Это политическое дело, и решение тут должен принимать Совет. Если ты считаешь необходимым наше вступление в войну, то я предлагаю тебе поехать в Вольсинии вместо меня. Зачем же мне вмешиваться в то, к чему совсем не лежит моя душа и чему я не смогу воспрепятствовать?
Вот каким образом Ларс Арунс сделал своего сына заместителем властителя Тарквиний. Его гробница была уже давно приготовлена и украшена искусными рисунками одного замечательного художника, а сам Арунс не испытывал никакого желания просить у богов дополнительных десяти лет жизни. Для старого властителя они стали бы только тяжким бременем. Когда наш разговор подошел к концу, Ларс Арунс встал, положил мне руки на плечи и сказал мне такие слова:
— Я рад, что мне было предначертано встретить тебя, Турмс. Помни обо мне, когда обретешь свое царство.
Ларс Арнт был так же, как и я, удивлен этими неожиданными словами старика, но я-то помнил, что именно так приветствовал меня когда-то Ларс Альсир в Гимере; я принял тогда его высказывание за старинную формулу вежливости и не придал ему никакого значения. Только позднее я понял, что старый Ларс Велтуру узнал меня и отнесся ко мне как к посланцу богов. Потому-то он и предпочел отказаться от власти в пользу сына и не пытаться противостоять неизбежному.
Мне больше уже не надо было стараться для Ксенодота, так как Ларс Арнт сам занялся этим делом; он путешествовал по всей стране и посылал своих друзей в отдаленные этрусские города, чтобы и там склонить жителей к участию в военном походе. В итоге к прибытию карфагенских послов все уже было готово, и когда они приехали на съезд Союза в Вольсиниях, их там ждали и собирались ответить согласием на просьбу Карфагена о помощи. Сам я воздержался от поездки в священный город этрусков и остался в Тарквиниях, чтобы ожидать решения Союза.
На этом священном празднике двенадцать дней были посвящены богам, семь — разбирательству внутренних вопросов, а три — внешней политике. Спорный вопрос об оказании помощи Карфагену в борьбе с греческими городами поссорил стариков и молодежь, и оба живших в это время лукумона воздержались от голосования, ибо лукумон является олицетворением мира. Было постановлено, что каждый город в Союзе этрусков может сам принимать решение относительно помощи Карфагену и относительно того, давать ли
