Многие были перебиты отрядами персов, но многие в темноте и давке пали от рук своих…
Нет, — продолжал я, — не геройский это был поход. Под конец дело дошло даже до того, что у стен Эфеса мы случайно натолкнулись на женщин, которые ночью праздновали свой праздник. Мужчины же выступили из города, чтобы постоять за жен и дочерей, и истребили больше наших, чем убили между Сардами и Эфесом персы. Так бесславно окончился наш лихой набег.
Но Дориэй возмущенно потряс головой и сказал:
— Война есть война, и что бы там ни было, пасть на войне ради своей родины всегда почетно. Ты говоришь не как эллин!
— А я и не эллин, — подтвердил я. — Много лет назад я очнулся в незнакомой мне местности близ Эфеса под дубом, расщепленным молнией, а вокруг валялись мертвые овцы. Баран боднул меня, лежащего без сознания, и я ожил. На мне не было никакой одежды ее спалило молнией, из-за чего у меня на теле навсегда осталась черная отметина. Но Зевс не смог лишить меня своей молнией жизни, хоть, видно, и пытался.
6
Наступила зима, и вот наконец мне приказано было предстать перед четырьмя жрецами дельфийского храма. Доведенный до истощения долгим постом, изнуренный ежедневными упражнениями на стадионе, я ощущал озноб. Жрецы в храме начали по-стариковски дотошно выспрашивать у меня, что мне известно о восстании городов Ионии и о казненных или изгнанных наместниках персов.
— Я видел только, как из Эфеса выдворили Гермадора, — был мой ответ. — При этом мы не сбросили его с городских стен, а с честью вывели за ворота и оставили на дороге, ведущей в Сарды. На радостях мы исполнили танец свободы — но не подняли руку на Гермадора, хотя разгромили его дом. На самом деле мы выгнали Гермадора за то, что он был праведнейшим, справедливейшим и лучшим из мужей Эфеса, а вовсе не за то, что персы оставили город под его опекой. Да мы и не таили от него, что не можем терпеть среди себя человека, который лучше других: таким не место в Эфесе.
Согласно кивая головами, жрецы дельфийского храма сказали:
— Обо всем этом мы знаем не хуже тебя; однако продолжай, чтобы мы могли сравнить твое свидетельство с остальными.
И я рассказал им все о нашем бесславном походе на твердыню персидского сатрапа — Сарды, а в конце Добавил:
— Артемида Эфесская — великая богиня, и я обязан ей жизнью, ибо она, стала моей заступницей, когда я поверженный молнией чужеземец, очутился в Эфесе. Но последние несколько лет с греческой Артемидой боролась за власть надо мной черная богиня Кибела. Ионийцы легкомысленны и падки на все новое. Оттого при персах многие эллины ездили в Сарды с дарами для Кибелы, участвуя там в ее позорных игрищах. [12] И, выступая с воинами из Афин в поход на Сарды, я верил, что, как говорили тогда в Эфесе, наш бунт и война с персами были одновременно схваткой богини эллинов с черной Кибелой.
Мне казалось, — продолжал я, переведя дух, — что, поджигая святилище Кибелы, я совершаю подвиг. И не моя вина, что как раз поднялся сильный ветер. От ветра пламя пожара перекинулось на хижины, крытые тростником, — и Сарды выгорели дотла! Подхваченный ветром горящий тростник опалил мне бок. В городе же погибло много жителей: огонь распространялся с такой скоростью, что не все успели найти убежище в водах реки.
Рассказал я и о нашем бегстве и стычках с персами на обратном пути. Когда же этот рассказ утомил меня, я заключил:
— Впрочем, вскройте запечатанные восковые таблички, которые я дал вам. Быть может, им вы поверите больше, чем мне.
— Мы сломали печати и прочли таблички, — отвечали жрецы. — Так что о восстании в Ионии и о походе в Сарды у нас надежные сведения. То, что ты рассказал о разбойном вашем набеге, не похваляясь им, но сожалея о содеянном, говорит в твою пользу. Находятся глупцы, которые превозносят этот набег как великий подвиг эллинов. Однако поджог храма — несмотря на то, как ненавистна нам азиатская Кибела и как не одобряем мы поклонения ей, — это поступок, достойный осуждения. Ибо если люди начнут поджигать храмы, то и боги Эллады не будут в безопасности. Откуда ты родом?
— Я очнулся после удара молнией близ Эфеса, — решил я уйти от ответа. — Больше я ничего о себе не знаю. После этого я многие месяцы болел.
— От чистого ли сердца ты говоришь? — спросили жрецы.
Вопрос их смутил меня. Чего стоила бы моя жизнь, если сохранить ее я бы сумел только путем обмана? И я сознался:
— Бывало, я надолго лишался памяти, а когда она вновь возвращалась ко мне, воспоминания были для меня так нестерпимы, что я не хотел ничего помнить. А еще в полнолуние видел я странные сны, будто я жил в чужих городах и встречал людей, которых знал лучше тех, с кем общался днем. Эти сны преследуют меня и поныне, так что порой я и сам не понимаю, где сон, а где явь.
И я продолжал, подбирая слова:
— Я беженец из колонии Сибарис [13] в Италии, один из тех, кого отправили перед падением города в Милет. Мне тогда было десять лет. Ровно десять, мне это известно в точности, потому что мой учитель Гераклит из Милета навел обо мне справки. Когда до Ионии дошла весть, что воины из Кротона сравняли Сибарис с землей и затопили его руины водами реки, жители Милета в знак скорби даже обрезали себе волосы. Но те со временем отросли, а горожане забыли о своем прежнем гостеприимстве, как и о том, чем они обязаны Сибарису. Меня били, потом отдали в учение к пекарю, потом послали пасти овец… Помню, я бежал из Милета куда глаза глядят — и очнулся, поверженный молнией, под дубом близ Эфеса.
Жрецы пришли в замешательство.
— Запутанное это дело! — говорили они. — Турмс — не греческое имя и для греков ничего не значит. Но при этом он не может быть сыном раба, раз его постарались вывезти из Сибариса. Четыре сотни семей города знали, что делают. Конечно, сыновья знатных варваров получали в Сибарисе греческое образование… Но будь он варваром, для чего было его отправлять в Милет, а не на родину?
Во мне же при виде этих растерянных старцев с повязками посвященных вокруг лба вдруг взыграло самолюбие.
— Всмотритесь! — крикнул я им. — Разве мое лицо — это лицо варвара?
Жрецы бросили на меня взгляд и сказали:
— Откуда нам знать? На тебе одежда ионийца. Образование твое греческое. Что же до лиц, то их на свете столько, сколько людей. Чужих узнают не по лицу, а по платью, прическе, бороде и речи…
Тут они заморгали и отвернулись от меня, глядя друг на друга.
Мой прежний озноб прошел, и сейчас все мое тело было охвачено священным жаром, а перед глазами у меня плясали священные огни. Я видел насквозь этих черных старцев, которые так хорошо знали людей, что не доверяли даже самим себе. Что-то во мне было сильнее их.
Зима стояла в дверях, и богу уже пора было отправиться далеко на север, в край озер и лебедей, оставив Дельфы во власти Диониса. Море штормило, корабли спешили укрыться в порту, и в Дельфы перестали прибывать паломники. Жрецы храма мечтали только об отдыхе, о тепле, исходящем от жаровни с раскаленными угольями, и о тяжелом, как угар, зимнем сне.
— Старцы, — взмолился я, — пожалейте самих себя! Выйдем отсюда — и пусть небеса дадут нам знак.
Мы вышли на свежий воздух, кутаясь от холода в хламиды, и стали всматриваться в хмурое небо. Вдруг откуда ни возьмись над нашими головами плавно закружилось отливающее голубизной мягкое перышко. Я подхватил его.
— Вот мой знак! — радостно объявил я.
Потом я понял: высоко в небесах, выше, нежели хватало глаз, летела стая голубей, так что перышко не свалилось ниоткуда. И все же это был знак.
Старцы окружили меня.
— Голубиное перышко! — выдохнули они изумленно. — Голубь — птица пенорожденной богини любви с острова Кифера. [14] Смотрите: Афродита словно набросила на этого
