Весной папа знакомится с женщиной. Никто не знает, как это произошло, в том числе и папа, и когда я задаю ему вопросы, он только качает головой.
— Не спрашивай, — говорит он. — Не могу припомнить. На бинго[42] , кажется. И второй раз на бинго. Или в Гранде.
Как бы то ни было, папе удалось преодолеть свою апатию. Он ходит играть в бинго, иногда — на танцы для пожилых. И вот — неисповедимыми путями закрутил роман.
Ее зовут Анни, она вдова владельца магазина. Пятьдесят пять лет, немного старше папы, живет на вдовью пенсию и, как и папа, нигде не работает. Высокая, темноволосая… пахнет «Нивеей» — но это, кажется, единственное, что у нее общего с мамой. По правде говоря, я не понимаю, что он в ней нашел. Но это его дело, и спрашивать я не буду.
Они встречаются по выходным, иногда и на неделе, обычно у нее дома или на бинго. К нам она приходит редко. Когда она у нас, я подслушиваю, о чем они говорят, — но не из взрослого любопытства, а скорее из детской ревности. Сидят в кухне и говорят не переставая; о новостях в местной газете, о приезжающих дачниках, о бинго, а главное, насколько лучше и дешевле все было раньше. Говорит в основном Анни, слова у нее вылетают мгновенно, вряд ли она успевает при этом думать, что говорит. Отец больше помалкивает, но, кажется, ему все это интересно. Во всяком случае, он все время одобрительно кивает, словно знает ее сто лет и все, что она говорит, уже много раз обсуждалось и теперь составляет их общее мнение.
Иногда они сидят в гостиной и смотрят какую-нибудь идиотскую мыльную оперу, «Даллас», к примеру, или «Династию». Анни знает всех героев, с кем что случилось и что должно случиться, все о каком-нибудь Лансе, его личной жизни и увлечении карате, все о J.R., который, в сущности, добрый парень и женат на шведке… Я незаметно стою в дверях и поражаюсь: отец, посвятивший всю жизнь книгам… что он в ней нашел, что ему до ее бинго и мыльных опер? Что он видит в ней, она же ничем не напоминает маму, даже в ухудшенном варианте! Боже мой, не так давно я просто мечтал, чтобы отец нашел себе женщину… как я себе это представлял? Что это будет некто, кому удастся заполнить пустоту после мамы, кто будет чуть ли не повторять ее любимые выражения, которые до сих пор висят в воздухе, как невидимые люстры? Кто закончит ее начатые и незавершенные жесты? Решит хотя бы один-единственный кроссворд? Ничего этого нет в Анни, и я глубоко разочарован. Но он-то, как мне кажется, влюблен в нее, в ее присутствии глаза его блестят, точно их смазали маслом, и когда он говорит о ней, в голосе появляются нежные и теплые интонации. По вечерам я слышу, как он бормочет в своей комнате: «Анни…» Анни, Анни… словно имя что-то значит. А может быть, она и есть та женщина, которую он искал всю жизнь, может быть, именно она, а не мама, была предназначена ему судьбой, а мама — просто случайность, ошибка?
Мне кажется к тому же, что в ней есть что-то фальшивое; я вижу эту фальшь хотя бы в том, как она смотрит на него, когда он отвернется. Глаза ее становятся хищными, даже злобными… нет, мне совершенно ясно, что она относится к папе совсем не так, как он к ней. Чего она хочет? Использовать его каким-то образом в своих целях? Или это для нее просто времяпрепровождение, способ удовлетворить свои сексуальные потребности?… Мне стыдно, что я так думаю… папа же счастлив, наконец…
Весной Анни обнаружила, что у нас есть летняя дача, и после того, как они там побывали, она не хочет оттуда уезжать. В конце мая они грузят машину и уезжают, чтобы жить на даче до осени. Я остаюсь один в квартире… и понимаю, что все теперь по-иному. Последние годы мы жили вдвоем с папой, я посвящал ему все время, утешал, пытался вывести из спячки, старался, чтобы он с кем-то общался. А оказывается, всего-то и нужна была поганая торгашеская вдова, чтобы он собрал вещи и исчез.
В доме ничего нет, кроме пыли и моего дыхания. Вечерами после работы я бесцельно слоняюсь по комнатам, зажигаю и гашу лампы в изобретаемом каждый раз заново порядке, точно ищу давным-давно потерянное и позабытое. Иногда сажусь в любимое папино кресло для чтения и вдруг нахожу во всем происходящем комическую сторону: надо же, папа, кажется, забыл и про маму, и про Кристину, словно бы их никогда и не было. Но улыбка мгновенно уступает место тревоге; это же ненормально, эта ведьма доведет его до беды. Но и тревога тоже кажется необоснованной, я не могу сказать, что именно не так в их отношениях, и опять начинаю смеяться — абсурд, да и только.
Я часто думаю о сестре. Над телевизором в гостиной висят часы, сделанные ею в шестом или седьмом классе на уроках труда… мне кажется, это она сама: медленно тикая, она удаляется все дальше и дальше от меня, секунда за секундой… и время, словно топливо в этом вечном механизме расставания…
Где ты сейчас, сестренка? Почему ты решила нас забыть? Уже два года о тебе ничего не слышно, уже четыре года, как ты последний раз приезжала, уже четыре года, как умерла мама… Ты ничего не знаешь о нас, мы ничего не знаем о тебе… Моя сестра выбрала добровольное изгнание в Индию, она хочет забыть прошлое, исчезнуть, и никто не знает, что побудило ее к этому.
Поначалу мы писали ей до востребования в Гоа[43]. Мы рассказывали о нашей жизни, о городе, обо всем. Но она не отвечала; все письма вернулись обратно непрочитанными, «возвращено отправителю».
Кристина в Индии. Господи, почему из всех мест на земном шаре она выбрала Индию? Бог знает, что ее там привлекает, почему она не отвечает на письма, почему она их даже не открывает. В прошлом году папа каким-то образом уговорил чиновника шведского посольства в Дели найти ее. Через несколько недель мы получили письмо: Кристина и в самом деле в Индии, чувствует себя неплохо, но отказывается поддерживать какую-либо связь с семьей или с кем бы то ни было в Швеции. «Что мы можем еще сделать? — беспомощно спросил отец. — Она не хочет с нами знаться… Наверное, у нее есть на это свои причины…»
У нее есть свои причины, и они настолько таинственны, что я постоянно над этим размышляю. Она следует иррациональным причинно-следственным законам, как и я. Эти законы, похоже, правят всей нашей семьей. Наша семья… когда-то она представлялась мне прекраснейшей географической картой, с четкими и красивыми линиями, с изысканной топографией… Потом карту изорвали в куски и рассеяли по ветру, как золу, и не осталось ничего из того, что когда-то составляло наше «мы».
Время идет, дело к лету, становится все светлее, все короче ночи, и недолгая тьма играет с городом в театр теней. Днем я работаю в магазине; все повторяется изо дня в день, та же мелодия, тот же рефрен, та же идиотская фразировка. Свенссон ходит на цыпочках, чтобы не наступить на разбросанный по полу мусор, Свенссон в плохом настроении и уже выгнал двух покупателей, Свенссон записывает афоризмы или ищет исчезнувший пропеллер одной из своих моделей самолетов. «Люди выжили из ума, — бурчит он. — Что они от меня хотят? Я не какой-нибудь торгаш, сегодня я хочу, чтобы меня оставили в покое. Но они не понимают!..Маленькую блок-флейту, пожалуйста… Мне только губную гармошку, и все… Есть же и другие музыкальные магазины, почему они должны беспокоить именно меня? Исключительно из вредности!»
О чем я думаю все это время? О Свенссоне, я начал работать у него сразу после окончания гимназии, и его капризы начинают действовать мне на нервы… но ведь больше у меня ничего нет! Я думаю о музыке — кажется, единственный предмет, оставшийся неизменным в этом мире. О маме, о папе, о сестре… о том, что могло бы называться семьей. О тюленях, о том, что вода в море зацветает… даже море умирает, рыбаки уходят все дальше в Северное море, чтобы что-то пришло в сети… и о том, что мне по большому счету на все это наплевать… В «Музыке Свенссона» воздух неподвижен, как скала, все повторяется изо дня в день, без конца. Я приказываю себе не думать об одном и том же дважды, я хочу избежать этих невыносимых повторов, но в мире мыслей действуют другие законы, и что бы я там себе ни приказывал, все выходит наоборот.
Часто думаю об Эстер; разговариваю с привидением. Ничего не могу понять. Эта весенняя ночь два года назад… Что я помню? Ее белые ноги… Изнасиловал ли я ее? Или все это была игра, задуманная и исполненная прихоть,… но тогда почему она написала заявление? Началось следствие, меня вызывали на допрос, потом вдруг она забрала заявление назад. Почему? Значит, я все же ее не насиловал? Прокурор позвонил и спросил, не хочу ли я привлечь ее к ответственности за дачу фальшивых показаний… я молчал, покуда он не положил трубку. Вскоре после этого она оставила своего мужа, директора музыкальной школы, и уехала из города. Кто-то говорил, в Стокгольм. Или в Копенгаген. Какая разница? Ее нет, так же как и остальных, и она, как и остальные, не дала себе труда попрощаться.
Эстер. Страсть и катастрофа. Боже мой, я же был совсем ребенком, когда мы встретились, хотя мне тогда и казалось, что я уже взрослый. Я чуть не сошел с ума, когда она меня оставила. Она преследовала
