Меня интересует только настоящее, и я не понимаю, как я в него угодила.
Зимним вечером в Варанаси я ни с того ни с сего решаю позвонить домой, в Фалькенберг. Боже мой! — думаю я, сидя на переговорном пункте в ожидании разговора. Я же уже несколько лет не давала о себе знать. Могло случиться все, что угодно — они могли переехать на другую квартиру, в другой город, где нет памяти ни обо мне, ни о маме. Или они, может быть, наводили обо мне справки и узнали, что я считаюсь пропавшей или даже погибшей. Я не понимаю, что это за абсурдная прихоть — взять и позвонить им.
Ждать приходится дольше, чем я рассчитывала, и у меня есть время подумать. Папа и Йоран — кто они сейчас мне? И кто я им? Вскоре после моего приезда в Индию они послали какого-то чиновника из посольства на розыски. Он нашел меня в Гоа, мы жили коммуной на пляжах. Отец должен знать, что ты жива, сказал он. Дай о себе знать, сообщи, что у тебя все в порядке, что ты делаешь и когда собираешься домой. Но из этого, понятно, ничего не вышло. Я дала ясно понять их детективу, что мне ему нечего сказать. Я подчинялась странному, но мощному императиву — остаться здесь, на краю света. Я не хотела иметь ничего общего с моей прошлой жизнью… не знаю, почему, но и папа, и Йоран принадлежали этой прошлой жизни, и с ними я тоже не хотела иметь ничего общего.
Мне пришлось ждать несколько часов. Я стою в картонной кабинке, трубка приклеивается к потной руке. Кто ответит? Папа, Йоран или кто-то другой? Или вообще никто не ответит? Я зажигаю джойнт[51] и глубоко затягиваюсь. Тело сразу становится чужим, словно оно принадлежит не мне, а кому-то другому. И помещение тоже меняется, оно становится странным и незнакомым.
Сигналы: длинные, редкие… в миноре, по моему, и с каждой секундой все более далекие. Я пытаюсь посмотреть на себя со стороны, их глазами: героиновая проститутка, наслаждающаяся собственным распадом, наркоманка с разрушенным мозгом, не имеющая представления, что ею движет. Аборт? Погибшая любовь, мамина смерть, врожденное нетерпение («есть дороги, которые ведут прямо в Индию, Кристина»)? Нет, не то, не то. Уважительных причин нет. Другие же смогли выстоять, а я нет; слабая, трусливая девчонка, обреченная на пожизненную апатию.
Проходит вечность, прежде чем я слышу голос брата:
— Йоран Юханссон.
Голос его кажется далеким и усталым.
— Йоран, — говорю я. — Это я, Кристина.
Он долго молчит.
— Господи… сестричка… Где ты? Откуда… я думал… мы даже не думали…
— В Индии. Мне просто захотелось позвонить. Что могу сказать… пока жива.
— Кристина… Кристина…
Он замолкает, и секунды бегут, как ручеек, огибая камни невысказанных мыслей. Мой брат… Йоран. Как я могла так поступить с ним? И с папой?
— Как вы там? — говорю я наконец. — Как папа?
— Папа?
— Ну да, папа!
Он снова замолкает, но теперь это другое молчание, острое, оно колет мне ухо, как игла.
— Папа… папа уехал в Париж.
— Искать Эрика?
— Думаю, да.
— Что значит — думаю?
— Думаю, да. Искать Эрика. Уже месяц, как уехал. Даже записки не оставил, он как ты… и как мама… вы исчезаете, ни слова не говоря.
Молчание становится невыносимым. Зачем я все это делаю, зачем уехала из дома, зачем сейчас звоню… Моя привычная апатия вдруг сменяется горечью: не надо было звонить. Во всяком случае, не сейчас, когда я накурилась и одинока.
— А ты? — устало спрашиваю я. — Что делаешь ты, Йоран?
— Группа… Мы играем, недавно выпустили диск, но он не особенно пошел…
Мы опять молчим. Я закрываю глаза и вижу брата, двухмерное изображение, словно фото на паспорте… даже несколько фото, из года в годы, последнее, когда умерла мама. Мне все это неинтересно, с яростью думаю я, ни Йоран, ни папа, ни все это дерьмо.
— Кристина, — говорит он неуверенно. — А что с тобой? Чем ты занимаешься, почему не даешь о себе знать?
— Не знаю… Наверное, просто не хочу. Или не могу — какая разница?
— Что ты хочешь сказать?
— Я пропадаю, Йоран. Поэтому все неважно.
— Кристина…
— Что? Йоран?
— Ничего… ничего…
Я слышу, как он плачет, тихо, наверное, старается, чтобы я не слышала, и его слезы за десятки тысяч километров прожигают мне душу… звуки плача мелодичны и мечтательны, как и его музыка, как и была задумана его жизнь… Я смотрю в окно — за окном ночь. Неинтересно, как неинтересно, думаю я… как все неинтересно… и меня ничто уже не касается.
— Ты не приедешь? — спрашивает он. — Ты решила остаться там?
— Да. Я решила остаться.
— Почему, Кристина? Умоляю, скажи — почему?
— Потому, — говорю я и чувствую, как мои губы расползаются в улыбке. — Потому что я здесь стала птицей…
О, это молчание в непрерывном пульсе звуков… словно остановившееся сердце. Только это молчание и значит что-то, только такое молчание…
— А дедушка? — спрашиваю я, хотя знаю ответ заранее.
Мне кажется, я вижу как он кивает на другом конце земли. Йоран шепчет что-то непонятное и называет дату дедушкиной смерти.
— Ну вот и все, — говорю я. — Теперь я все знаю…
И осторожно кладу трубку на рычаг. Теперь они окончательно потеряны, и нет больше прошлого, о котором стоило бы сожалеть. Дорогуша, внутренним слухом улавливаю я шепот помешанного старика, дорогуша-дорогуша… и голос его постепенно исчезает, переходит в другой, недоступный мне регистр. Значит, они умерли в один и тот же день, дедушка и англичанин, в день, когда я расправила крылья и улетела из его дома…
В Варанаси я с каждым мгновением становлюсь старше, хотя мне и кажется, что время стоит неподвижно, дни словно застывают и остаются со мной навечно. Кристина, падший ангел, куда лежит твой путь? Лабиринт твоей души не имеет карты, и все тропы ведут назад. Кристина, падший ангел, птица, ошалевшая от игр с превращениями. Роман о твоей жизни не имеет названия… потому что не за что зацепиться, невозможно найти хотя бы одно событие в ней, которое можно было бы считать правдой, или быть уверенным, что оно и в самом деле было, или даже просто не сомневаться, что о нем, об этом вряд ли состоявшемся событии стоит что-то узнать… Твое падение преследует тебя, как тень, ты посчитала себя вправе сделать отсутствие надежды своим Богом и своим возмездием. Но кто сказал, падшая женщина, птица, что у тебя есть это божественное право, кто тебе это сказал, Кристина, женщина-птица? В Варанаси время стоит неподвижно и ждет тебя.
Ганг… волосы богини, грязный локон, ниспадающий с гор. Сюда стекаются пилигримы и больные — чтобы умереть в утробе матери всех рек, чтобы очиститься в ее водах и, возможно, с надеждой избежать вечной жизни в гнилостном круговороте мира. Но моя судьба еще не решилась.
Я живу с горсткой таких же, как я, в заброшенном складе позади одного из десятков самодельных крематориев, где индусы сжигают своих усопших. Каждый день я встаю на рассвете и иду к реке… Сижу на
