— Да, да. Я скажу отцу Вельгусу, — растерянно пробормотал бюргермейстер.
— Нужно, чтобы народ собрался в храме и пал на колени перед святым распятием. Пусть каются и молятся. Молятся и каются. И псалмы. Божественные псалмы. Их нужно петь не прекращая. Пусть каждая улица, каждый дом взывает к Господу и просит о прощении. А еще… Еще нужно оградить земли от тех, кого Господь уже наказал. Чтобы они не принесли свой непрощенный грех на еще чистую землю. Не пускать никого. Ни тех, кто носит явные признаки болезни, ни тех, кто в данный момент их не имеет. А они могут быть в душе. В грешной душе.
— И как же их не пустить? — вяло спросил Венцель Марцел. — Для этого потребуется армия. А у меня только два десятка стражников. Да и бюргеры вряд ли согласятся бросить свои мастерские и стеречь дороги и лесные тропы.
Отец Марцио с жалостью посмотрел на поглупевшего от надвигающейся беды бюргермейстера и жестко ответил:
— У тебя есть армия. И эта армия — страх. У тебя есть вождь этой армии — твой палач. И, наконец, у тебя есть дух армии. И он в лице святой инквизиции. Палач, сколько сейчас преступников в тюрьме?
— Сейчас наша тюрьма пуста, — глухо ответил Гудо.
— М-да… — удивился инквизитор. — Странный город. Но ничего. Скоро, очень скоро под стенами появятся толпы бродяг. Нужно их хватать.
— Зачем? — спросил Патрик и спрятался за спину палача.
От этого глупого вопроса взгляд святого отца стал ледяным. Сверкнув глазами, он жестко произнес:
— Часть из них палач вздернет на виселицах, которые нужно завтра установить на дорогах. Вторую часть разрубит на куски и развешает по деревьям. И пусть каждый, кто приблизится к границам этой земли, испытает страх еще больший, чем перед самой чумой.
— А за что их вешать и рубить? — встрепенувшись, осведомился Венцель Марцел.
Святой отец быстро нашелся с ответом:
— Если человек бродяжничает, значит, он болен телом, умом или душой. Каждый больной — грешник. И наказание за его грех — смерть. Так пусть же их мертвые тела послужат для острастки тех, кто здоров. А здоровы они по воле Господа. Посему выходит, что в твоем городе, бюргермейстер, нет грешных душ. Пока нет. А если появятся, то я их увижу, а тела их уничтожу.
— Завтра соберем городской совет, — устало промолвил бюргермейстер. — А сейчас мне нужно выпить хорошего вина и съесть большой кусок свинины с перцем и толченым мускатным орехом. И хорошо бы с приправой из имбиря и гвоздики на рыбьей требухе. Если, конечно, все это не съели и не выпили наши дорогие гости. Вы, святой отец, поселитесь в доме судьи Перкеля. Вам будет о чем поговорить. О Господи, что же будет с моей лесопильней…
Гудо открыл глаза. В затянутое бычьим пузырем окошко настойчиво стучался солнечный луч. Палач тоскливо обвел взглядом давно опротивевшую ему серость убогого жилища и медленно сел на кровати. Не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ни даже пускать в голову какую-либо мысль.
И все же мысли пришли. «Еще один день. Зачем? Для чего? Что было в жизни хорошего? И чего еще ждать? Зачем, Господи, ты позволил мне появиться на свет, тобой созданный? Убивать, калечить, лечить, жалеть и быть безжалостным. Как все это совмещается в одной душе и в одном теле? Неужели и на это воля Господня? Что-то я слишком долго живу…»
Затем и эти мысли исчезли.
Он еще долго сидел, не желая ни о чем думать. Он бы еще долго просидел. Неподвижно и бессмысленно. Наверное, все то время, что ему было отпущено. Если бы не люди. Люди, желающие нарушить его покой, — счастливый от отсутствия мыслей.
— Гудо! Гудо, ты уже проснулся? Выходи, Гудо. Тебя ждут!
Он бы не вышел. Не вышел бы ни на один другой голос. Только на этот. Уж очень привязался хмурый господин в синих одеждах к молодому человеку. У Гудо не было братьев, и он не знал, что такое братская любовь. Он даже не мог объяснить себе те чувства, что испытывал к недоучившемуся студенту, выбравшему постыдное ремесло вора. И все же за прошедшие полгода Патрик изменился. Если в первые месяцы его еще тянуло на легкую обманную жизнь, то в последнее время, глядя на тяжкий труд людей и сам много работая, он понял, что труд необходим как лучшее лекарство, способное на все годы сохранить здоровье тела и души.
Наверное, если бы жизнь изменилась, Гудо не прочь был бы завести вместе с Патриком что-то подобное лесопильне или, что еще лучше, — мельницу.
— Гудо! — опять напомнил о себе помощник.
Палач встал, набросил на плечи плащ и распахнул двери.
— Что, чума пришла? — спросил он.
— Ты это во сне увидел? — удивился Патрик. — И пришла, и приехала. Пошли, тебя ждут. Сам все увидишь.
— Я уже вижу…
На опушке леса стояли десятки повозок, боязливо прижимаясь к вековым соснам.
На дороге, в ста шагах от них, Гудо разглядел бюргермейстера, судью и инквизитора Марцио, которых сопровождали все городские стражники. Пока господин в синих одеждах подходил, взгляды тех, кто собрался на дороге, были направлены на него. Палача ждали, ждали с нетерпением.
— Ну, наконец-то явился, — вместо приветствия сказал бюргемейстер и сразу же велел:
— Палач, бери с собой Патрика и стражников и выясни… Все выясни. В первую очередь узнай, не больны ли эти люди.
— Выяснить я могу. Вот только больны ли они… Это дело лекаря Хорста, — вздохнув, ответил Гудо.
— Я сам знаю, — грубо прервал его Венцель Марцел. Затем, пытаясь загладить свою грубость, он улыбнулся и сказал мягче:
— Лекарь Хорст… Он не смог. Он…
— Его жалкая душонка обделалась, — рассмеялся Патрик.
— Что-то такое, — быстро согласился бюргермейстер. — Но ты ведь кое-что понимаешь в болезнях. Я это знаю. Весь город знает. Посмотри. Прошу тебя…
Гудо окинул бюргермейстера внимательным взглядом и согласно кивнул.
«Что-то слишком долго я живу», — вновь подумал палач и направился к непрошеным гостям славного города Витинбурга.
За ним последовал Патрик. После долгих криков и угроз нехотя поплелись за господином в синих одеждах и стражники. Но их хватило ненадолго. На половине пути они остановились и остались стойко стоять, несмотря на все ругательства, которые в их спины отпускал гневный бюргермейстер.
— Не страшно, Патрик? — тихо спросил палач.
Патрик промолчал.
— Как окажемся за первой повозкой, там и оставайся. У тебя есть нож? Хорошо. Можешь показать его всем, кто посмеет к тебе приблизиться менее чем на пять шагов.
Но тут Гудо увидел выходящих из-за повозок мужчин и женщин различных сословий: от нищего калеки до одетых в бархат и парчу благородных господ. К ногам многих прижимались дети. Где-то между повозками ревели младенцы, выпрашивая материнского молока.
На лицах тех, кто вышел навстречу палачу, застыло выражение печали и отчаяния. Еще несколько дней назад, а может, даже вчера, им в самом дьявольском сне не мог присниться весь тот ужас, что вышвырнул их из родных домов. Подгоняемые страхом, эти люди бросились в путь — от родного порога к неизвестности. Мучительной неизвестности.
Гудо остановился в десяти шагах и громко сказал:
— Я — палач города Витинбурга.
На эти слова вперед вышел богато одетый мужчина преклонных лет.
— Мы знаем тебя. Большинство тех, кто стоит за моей спиной, из Мюнстера. Чума уже подступила к его стенам. Нам посчастливилось вырваться, когда в городе еще не было ни одного зачумленного. Теперь
