Здание кажется нежилым, повсюду – гробовая тишина, учитывая современный демографический взрыв, странно, ведь звуки радио и телевизоров – это сейчас первейший и неизбежный признак жизни. Одним махом она одолевает путаницу коридоров, спускается по лестнице, попутно замечая, что в окнах, за которыми живут ее подруги, не видно света. Усталая, выходит она в яркий полдень, и солнце на мгновение ослепляет ее. Дома вокруг блистают белизной. Кука ищет тень, но почти все порталы разрушены, и солнечный свет то и дело просачивается в щели полуразвалившихся колонн. Спускаясь по Линии к морю, она различает вдали толпу, движущуюся от «Насьоналя» к Малекону. Вряд ли это первомайская демонстрация – до Первого мая еще два месяца. Публика разряжена по-клоунски, как массовка в каком- нибудь фильме о французской Ривьере или толпа на Каннском фестивале: в перьях, мантильях, соломенных шляпах, тюрбанах, платьях с кружевными вырезами, париках. Кука трет глаза, чтобы убедиться, что это не вызванная голодом галлюцинация. На искусственной лужайке, зеленой, как незабвенная зелень из «Цыганского романсеро», исключительно пластмассовой, поставлены столики, покрытые белыми скатертями, отороченными кружевом наподобие брюссельского. Блестят тарелки и блюда, блестят официанты в незапятнанно белых смокингах. Царство белизны. Кука невольно старается подметить где-нибудь кровь, ведь всплеск чистоты обычно лишь прикрытие для насилия. Крови, однако, не видно. Какие-то богатые люди, несомненно миллионеры, пьянствуют, развалясь в величественных позах, как древние римляне. У Куки мгновенно срабатывают слюнные железы и слегка кружится голова после концерта, который выдают кишки и желудок, пустые, как стадион под дождем. Богатые туристы и богатые партработники веселятся на славу, в разноцветных шляпах, накрахмаленных гуаияберах и рубашках цвета розового дерева. Сидя на парапете набережной, жарятся в лучах палящего солнца вечного лета тысячи и тысячи зрителей вроде Кукиты, едва не падая в обморок от голода, жажды и жары. Нашей, кубинской жары, от которой дни кажутся необъятней, насыщенней, изнурительней и трагичней. Кука идет медленно, боясь поскользнуться и, не дай Бог, сломать ногу. Поравнявшись с женщиной, завороженно глядящей на еду, она спрашивает:
– Что же это такое, дочка? Или мне уже мерещится?
– Мерещится? Да нет, бабуля. Я тоже сначала так подумала. Это чемпионат мира, гонки на лодках таких быстроходных, для тех, кто побогаче… Я-то, правда, пришла посмотреть, как они лопают, чтобы запомнить хорошенько.
Старуха идет дальше, то и дело выкидывая какое-нибудь кокетливое коленце, как актриса на роликах, изображающая Барби. Авенида бурлит, вся разноцветная, красочная. Даже до эпохи исторического материализма, когда сердце Кукиты билось весело, ей не приходилось видеть столько миллионеров за раз. Холм, на котором высится здание «Насьоналя», служит трибуной с видом на набережную. Стоя на ней, Сверхвеликая Фигура, в форме цвета детской неожиданности, улыбается, дергая и кривя губами, как дебил или шизик, у которого вконец поехала крыша. Великан он или карлик, ему все равно сейчас, когда – на самом верху блаженства – он в двух шагах от рая или ада, в окружении иностранных предпринимателей и участников состязаний из Арабских Эмиратов, которые ждут награды. У Каруки судорожно сжимается желудок и глаза сходятся к переносице при виде стольких цыплячьих ножек с подрумяненной корочкой, там, на трибуне. И вот XXL стремительно выходит под гром аплодисментов, аплодируя сам себе, садится в свой «мерседес», чтобы объехать то, что сам он назвал победно славным Малеконом, где, по его хриплым словам, народ, то есть мы, дали еще один урок американскому империализму, выиграли битву у люмпенов, у пятой колонны (модное в семидесятые годы словечко, которое он украл у своей сестрички Розы) в дни бурных беспорядков в августе девяносто четвертого. Меня просто зло берет, когда я слышу это «мы», такое задушевно-пролетарское в устах политиков. Короче, какой-то миллионер из тех, что не могут трахнуть свою любовницу, не послушав прежде Хулио Иглесиаса на частной вечеринке, поднимает банку кока-колы и произносит тост в честь Главного Комедианта, Марии Кристины, словом, сами знаете кого. Афишки с автографами XXL летают по толпе. Кто-то выписывает чек на двадцать пять тысяч долларов – кубинским детям. Если их и в самом деле будут распределять, то на душу населения в среднем придется не больше, чем по полсентаво. При всем своем великолепии миллионеры больше всего восхищают меня тем – поэтому они, собственно, и миллионеры, – что жить не могут без пожертвований. Полузабытые здравицы и гимны звучат в честь Че, о котором, что ясно видно, помнят довольно смутно. И тут же кто-то просит идущей от сердца, рвущейся из души песни – нет, ничего потустороннего, сверхъестественного, никакой показухи, ну-ка угадайте: «В сердцах, преисполненных жара, и в душах живет неослабно часть памяти светлой и славной, любимый ты наш, Че Гевара». На Карлоса Пуэблу у меня стойкая аллергия – переела. Под конец, как и следовало ожидать, Великая Фигура дает понять публике, что собирается толкнуть речь. Кому не известна его слава оратора, умеющего всласть поорать. Исполненным любви жестом он касается правого кармана, и тысячи белых голубей взлетают со всех концов, потом он теребит левый карман, но на этот раз ничего не происходит. Он жмет все сильнее, чтобы специальная шариковая авторучка послала частотный сигнал, воспринимаемый лишь голубями, и один из них, к лапке которого прикреплен специальный аппарат, повинуясь чуду техники, сел ему на плечо. Хитроумный пустячок, появившийся еще в начале Революции, который весь мир истолковал как знамение свыше, как указание на то, что Великая Фигура – это избранник, и который на самом деле был изобретением той же личности, что несколькими годами раньше организовала похищение Фанхио по приказу движения двадцать шестого июля. Мария Кристина, то есть XXL, напряженно манипулирует содержимым своего кармана, голубь же вместо того, чтобы плавно опуститься ему на плечо, взмахивает крыльями и гадит ему прямо на голову: грязно-белая струйка стекает по лбу и щеке до самой седой бороды. Публика сохраняет абсолютную серьезность. Уж чему-чему, а издевке никогда не было места в наших магико-исторических толкованиях. «Дурной знак», – думает каждый про себя, но шутить – нет, тут не до шуток. Тягостное, гробовое молчание. Только один голос, хриплый и бессильный – бессильный, впрочем, не только голос, – разносится над гаванскими улицами, частенько пуская петуха. Для начала он приводит все экономические показатели, начиная с первого года победившей Революции вплоть до сегодняшнего момента, славный чрезвычайный период, делая упор на принесенных жертвах, сегодня, в дни кризиса и экономических преобразований, когда бывший социалистический лагерь и т. д. и т. п., и снова поносит русских. Но наш славный народ не сложит оружия и даже в одиночку продолжит сопротивление, и на костях погибших мы воздвигнем… Небольшая заминка. На костях погибших мы воздвигнем… Он беспомощно оглядывается по сторонам в явном неведении, что же мы будем делать со своими скелетами. Толпа, словно с нее содрали заживо кожу, в ужасе озирает мысленным взором трагическую перспективу и неясную участь наших тазобедренных, больших и малых берцовых, наших копчиков или косточек радости, наших лучевых, локтевых, черепов, позвоночных столбов, словом, всех наших костяков. Наконец он щелкает большим и средним пальцами – признак того, что решение найдено: из костей погибших мы соорудим огромный ксилофон, чтобы исполнять на нем наш славный национальный гимн. Коллективный вздох облегчения заглушает шум волн, разбивающихся о парапет набережной. Еще слава Богу, что нам предстоит быть всего лишь музыкальным инструментом, потому что он вполне мог бы выдать наши кости за интернациональные и преподнести их в дар какому- нибудь музею биологии и естественных наук, а может быть, продать какому-нибудь европейскому зоопарку, где бы ими играли, новорожденные львята, или понаделать из нас сережек и отправить их на всемирную выставку изобретателей и новаторов. Он особо подчеркивает, что необходимо возобновить идеологическую работу, усиливать революционную сознательность, укреплять бойцовский дух, чтобы покончить с коррупцией и привилегиями, сокрушить кровавые челюсти враждебного американского империализма, и что мы должны гордиться, что живем в чрезвычайный период, потому что наши героические действия делают нас более революционными, более свободными, более сильными… Миллионеры, ни хрена не понимая, продолжают чокаться «Домом Периньоном». Мы сильнее, чем прежде, повторяет он, и в этот момент в толпе происходит замешательство – кто-то просит помощи, просит принести носилки, потому что какой-то старушке стало плохо.
Пучу и Мечу, все в липком, млечно-белом поту от растаявшей яичной скорлупы (старая добрая традиция – посыпать себя яичной скорлупой – сейчас просто необходима: кругом сплошной сглаз), держа в правой руке каждая по большому листу гуано, смотрят на народ, суетливо хлопочущий вокруг упавшей в обморок старушенции. Рядом с ними жарятся на солнце Факс и Фотокопировщица. Последняя жует резинку, которую какая-то шишка выплюнула с трибуны и которую она успела подхватить, прежде чем она упала на землю. Факс чувствует себя вконец обалдевшей. Она ничегошеньки не понимает: вся эта заумь и шумиха не имеют ничего общего с той новой моделью коммунизма, о которой в сей миг факсирует ей мумия Владимира
