— Кто? — спросил я и после уточнил. — Кого?
… Через час мы с капитаном милиции уже находились в районе Измайловского парка. Знакомая мне пятиэтажка, где, не секрет, проживала молоденькая и ветреная секретарь «Russia cosmetic» Верочка, при дневном свете выглядела убогим богоугодным заведением, где затухали, как апатичные планеты, жизни бывших строителей коммунизма.
— Ты знал ее? — спросила Александра, когда ответила на мой вопрос.
— Да, — ответил я.
Более меня ни о чем не спросили. Наверное, я так и не научился скрывать свои чувства? Кажется, отцы-командиры не сумели до конца выжечь каленым железом мои душевые порывы и романтические переживания; вот в чем дело.
Любил ли я приятную во всех отношениях губастенькую дуреху и прелестницу с объемными формами и подвижной, скажем так, сутью? Вопрос риторический. Любил и любовь та была сладка, как рафинад из грязноватого черниговского буряка, и радостна, как экзальтированный праздник Независимости CША 4 июля, и бесконечна, как млечный путь в созвездии Гончих Псов, рвущих поводок из рук Всевышнего, невидимого и непостижимого для нашего нищего умишко.
Да, я её любил, даже несмотря на то, что использовал в своих корыстных интересах. Моя ошибка лишь в том, что так и не понял: если не мы будем немедленно вырезать червоточины из нашей среднерусской картофельной жизни, то враги наши будут резать нас и наших детей, и детей наших детей, как цукатных цыплят.
Итак, прибыв, выражаясь языком протокола, на место происшествия, мы обнаружили в подъезде и квартире тошнотворную суету оперативной группы, а во дворике — многочисленных зевак, включая уличных малолеток, уже познавших неспело-вишневый вкус клея БФ.
Я почувствовал раздражение, оно поднималось изнутри и делало меня слабым. Поначалу решил, что нервничаю по причинам вышеизложенным, потом понял — причина в другом. По соседству с домом импрессионил в малахитовой дымке бесплатного лета праздный Измайловский парк и там, на прогнивших досках эстрады, выкрашенной в отвратительный цвет цинковой зелени, репетировал духовой оркестр, в составе которого, был уверен, хороводили бравые отставники и прочие музыкальные старперы.
Конечно, можно было бы не обращать внимание на звуки этого вконец раздолбанного оркестрика, да дело в том, что он пытался воспроизвести одну и ту же мелодию: «Прощание славянки». Создавалось впечатление, что трубачи и прочие трухачи ни хера более не ведают в области национального репертуара, и шаркают одну и ту же до-ре-ми-фа-соль. И нестройные эти гаммы, прожигая шлакоблочные стены всех соседних домов, делают жизнь их обитателей вконец бессмысленной.
В этом смысле Верочке повезло: она не могла слышать зло искаженную мелодию, под которую уходила на фронт героическая российская армия образца 1914 года.
По утверждениям экспертов, жертва сама открыла дверь убийцам. Более того, была распита бутылочка французского вина, изготовленного полвека назад шинкарями чарующей Шампани. Не исключено, что жертва была протравлена клафелином. Зачем? А чтобы без проблем запустить «мясников» в квартиру, где и завершилась акция по расчленению доверчивой тютёхи, могущей слишком много знать.
Поскольку я был с капитаном милиции и выступал в качестве понятого, то мне дозволили заглянуть в ванную комнату. Если бы не моя армейская спецподготовка, то от увиденного… Я лишь поморщился от знакомого кисловатого запаха крови.
Тот, кто ещё сутки назад пребывал в состоянии любовной эйфории и беспредельного нетрезвого оргазма, был расчленен до ветошных кусков говядины, полузатопленных в ванной. У этой громадной чугунной посудины сидел на стуле старенький эксперт, похожий на профессора Первого Медицинского. Под его ногами цинковело десятилитровое ведро. Специалист по трупам рукой в прорезиненной перчатке ловил куски мяса в ванной и при этом мурлыкал мелодию «Прощание славянки», доносящуюся, напомню, из парка культуры и отдыха трудящихся и колхозных масс.
— Как дела, Абрам Борисович? — поинтересовался моложавый и вальяжный следователь Слепцов таким тоном, будто интересовался выпечкой калорийных булочек в соседней булочной.
— Нормально, Сема, — ответ эксперта был банален. — Накрошили вот… как на шашлык.
— А голова-то где? — вспомнил следователь.
— В холодильнике, где еще, — пробурчал Абрам Борисович, запуская вновь руку в киноварную жиж для очередного удачного цапа. — Таки ты её, Сема, не трогай — с ней я поработаю уж…
Я невольно хныкнул, представив такую жизненную картинку: законопослушная, но габаритная гражданка России отправляется в полночь на тараканью кухоньку свою, чтобы там втихую от благоверного навернуть холодных щец да заглотить клонированных тефтелек, приготовленных родной мамулей. И вот обжора грациозно шлепает танго будущего харчевого услаждения; и вот даже тарелка готова, и ложка готова, и вилка готова… и вот дверца холодильника ЗИЛа, лучшего, кстати, в мире, открывается… и что там Бог послал? А там, в арктическом холоде возлежит вилок промерзлой капусты… Впрочем, кажись, не капусты? И далеко не капусты. При ближайшем рассмотрении мерзлый вилок оказывается бедовой головухой любимой мамы (тещи по совместительству), которая зарыкает на собственную дочь с немым укором заиндевевших сапфировых зенок, мол, зараза такая и зараза сякая, сколько можно жрать, дурище!..
Вот такая вот картинка из жизни простодушного населения, решающего иной раз свои семейные проблемы таким веселеньким и весьма действенным способом. А что тогда говорить о тех, кто занят кровопусканием на уровне, скажем, общественном?
Но меня не оставляет впечатление, что некто работает под «духов» — во всяком случае малопонятно подобное зверство. Зачем кромсать красивое тело, если можно обойтись профилактическим ударом в беззащитный висок с венозным вензелем.
То есть наблюдается некое несоответствие между, скажем, делом и телом. Отчего такая грубая «зачистка»? Не является ли это предупреждением нам, живым?
— Похоже, — согласилась капитан милиции Лахова, когда мы уже находились в машине. — А зачем предупреждать, если можно убрать, призадумалась. — Что Верочка могла такое знать?
— Ничего, — ответил я и ляпнул, — кроме того, что господин Житкович fuck`ал госпожу Пехилову на рабочем столе.
— Что? — не поняла — Что делал?
Пришлось воротиться в недалекое прошлое, правда, без некоторых интимных частностей. Выслушав меня, Александра хрустнула ключом зажигания и сделала естественный вывод, что такие откровения секретаря «Russia cosmetic» могли быть получены мною только в койке.
— Или мойке, — попытался глупо отшутиться. — Вообще мы ходили в «Кабанчик».
— К-к-куда?
Я объяснил, как мог: хороший такой ресторанчик, где подают поросячьи хвостики, копытца и пятачки.
— Хвостики, говоришь, копытца, — Александра с напряжением выруливала «девятку» из дворика, — пятачки, говоришь, — и неожиданно предупредила. Впредь обещай мне говорить все.
— Что, значит, — занервничал, — «все»?
— Все, что касается твоих отношений с женщинами, — автомобильчик выкатил на проспект; он был шумен и праздничен от цветных, как флажки, малолитражек.
— Ну здрастье, мать! — хохотнул. — Тогда проще кастрировать меня, как кота.
— Это хорошая мысль, — мстительно прикусила губу. — И чтобы без анестезии.
— Александра… Федоровна, — даже запнулся от возмущения. — Может, растерялся, — сразу под венец, — кивнул на взгорье, где ладилась церквушечка, устремленная позолоченным куполом и летящим в синь летних небес крестом.
Капитан милиции мельком глянула на игрушечный храм, потом на меня и вдруг просветлела улыбкой:
— С каким ты был, с таким и остался, — и повинилась. — Прости, веду себя, точно «говны».
Я попытался было обнять за плечи: ревнивая какая, да понял, что лучше пока не надо: женщины, что змеи, могут и ужалить больно — и даже смертельно. Хотя в щадящих дозах их, аспид, яд полезен.
— Хорошо, — пообещал, — буду верен тебе до гробовой доски, которая может сейчас прихлопнуть нас обоих, — нервно заметил по той причине, что капитан не соблюдал никаких правил дорожного движения
