многообещающей ухмылочкой. Понятно, что я занервничал и рука сама по себе ушла под куртку, чтобы вырвать из-под неё «Стечкин».
— И не думай, Ёхан, как тебя там, Палыч, — проговорил шоу-мен, и я затылком убедился в добром его совете: металл ствола, как говорится, остудит любую бедовую головушку.
Грубые руки громил меня разоружили, вытащили бумажник из куртки, а из карманчика рубахи — страничку, которую я показывал пациенту Лб-66 и которую он разрисовал штрихами и кинули в кресло. Что вселяло надежду, если пристрелят, то только после душевной беседы. Следовательно, я могу себе позволить сказать все, что думаю о предателе господине Могилевском.
Боже, как я раньше ничего не замечал! Эти долгие странные отсутствия, эти ухмылочки, эти эстетствующие ужимки при виде крови… И главное, теперь понятно, что Костьку Славича убрали с его интеллигентной сучьей помощью.
— Мойша — ты труп. Раньше или позже, — сказал я и проговорил речь, основывающуюся на образах, услышанных в раннем сонном лесу, когда господин Берековский костерил своего телохранителя. От себя я ещё припомнил Иуду и тридцать сребреников.
Меня слушали самым внимательным образом, словно пытались узнать дополнительную информацию. Обругиваемый покрылся краской стыда за свое незначительное еврейское прозябание и даже не пытался возражать. Великая сила искусства арго в действии.
Наконец господин Лиськин поморщился и сделал знак громиле. Тот без лишних слов саданул меня по уху и так, что возникло впечатление — рядом в космические мерцающие дали стартовала ракета. Я мужественно перенес встряску, вспомнив отчаянных космонавтов, и всем своим серьезным видом показал, что готов к разговору о проблемах дня. Господин Лиськин, на удивление молчаливый, снова сделал знак рукой, и публика удалилась вон. Вместе с бывшим товарищем, но будущим покойником.
Я, переводя дух, гадал, когда он начал нас сдавать. Если с самого начала, то дела плохи. Но скорее всего его купили на середине, скажем так, нашего тернистого пути.
— Ну-с, как дела? — задали мне оригинальный вопрос.
— Какие дела? — развел я привычно руками. — Делишки.
— А я думал, это ты уже труп, — задумчиво проговорил господин Лиськин. — А ты, как мошкара, зудишь-зудишь, — тронул мочку уха. И внезапно гаркнул. — Раздр-р-ражаешь, зараза!
Такая неуравновешенность характера всегда настораживает: либо гены, либо били палкой в детстве, либо употребление наркотической дури. Подобное поведение надо пресекать на корню, и поэтому я эхом возопил:
— Раздр-р-ражаешь, зараза!..
Это вызвало должный эффект: известный коммерсант на поп-музыкальной ниве заметно дрогнул и поменял маску скучающего арлекина на простака (удивленного).
— Ты чего орешь? — спросил миролюбиво.
— А ты чего орешь? — повторил.
— С кем имеешь дело, знаешь?
Я хотел ответить правду, да решил повременить: всегда успею закончить путь под кладбищенскими березками. И поэтому изобразил на лице нечто подобное на деликатную фразу: «А кто ж вас, засранца, не знает?» Господин Лиськин сделал вид, что удовлетворен моим неопределенным ответом:
— Ну-с, как собираешься жить дальше, порнограф?
— Лучше папарацци.
— Папарацци? Ехан Палыч Лопухин — папарацци? — похмыкал. И, продолжая глядеть на меня немигающими глазами, сказал: — А ты знаешь, срань папараццкая, что из-за тебя, анекдота, мы теряем время… Деньги — ху… ня, а вот — время…
— А можно вопрос? — выступил я, как примерный ученик.
— Ну?
— Гамбургер — ваш человек? Ваш, так сказать, источник?
— И что?
— А то, что это он меня заслал к «Метрополю», хотя должен был в «Националь».
— И что?
— Ничего. Все вопросы к нему. Правда, вы его уже наказали, но это ваши проблемы.
Господин Лиськин помрачнел, сраженный такой доходчивой логикой. Потом многообещающе усмехнулся:
— Все правильно, родной, за исключением одного: этот жидок человек Савелло… Был. Решили надо мной пошутить, суки.
— Это ваши разборки, ребята, — поднял я руки.
— Все, закрыли тему, — потянулся в кресле, щелкнул пальцами, как костяшками домино, и проговорил с брезгливостью. — Меня интересует чаепитие…
— Какое чаепитие?
— Твое, папарацци, с Савелло?
Я задумался: в какой же это мы живем стране, где незначительный ленч на природе вызывает такой нездоровый интерес? Черт знает что происходит? Чайку ужо нельзя хлебнуть на свежем воздухе.
— Ну-с?
— О погоде говорили, — признался. — Хорошие деньки, не так ли?
— Не валяй дурака, Ваня, — притомлено проговорил господин Лиськин. Мы знаем все и даже более того…
Лицом я выразил заинтересованность: «и даже более того», скажите, пожалуйста? Мой собеседник понял, что имеет дело с идиотом, включил видео и на экране телевизора я увидел наше конфиденциальное чаепитие на воздушной веранде.
Проклятье! Я себе не понравился: хлюпал из чашки, утирал сопли рукавом и улыбался, как халдей. С такими манерами да в высшее общество? А если серьезно, то работали невидимые папарацци великолепно: было такое впечатление, что съемка велась из космоса. К тому же зрительный ряд сопровождался звуковым.
— Ну-с?
— Нет слов, — признался я. — Умеем, если хотим.
— Ты о чем, Лопухин?
— О работе папарацци.
— Ааа, — протянул, вытягивая из кармана пиджака короб с папиросами. Как собак недорезанных… вас.
— Без нас было бы скучно, — позволил себе заметить.
— А с вами весело, — с наслаждением затянулся папиросой. — Отстреливал бы через одного. А оставшихся — вешал на столбах.
— «И мертвые проснутся».
— Чего?
— Ничего. Мысли вслух.
— А ты рисковый малый, — подобрел лицом, заглатывая наркотический дымок. — Мне такие по душе. — Я поморщился: и этот прохиндей изрекает о бессмертной душе. — Взял бы тебя, да ты не жидок, как Могилевский. С ними легко. А с тобой, сукой… Сам по себе, да? Но мы можем договориться.
— О чем?
— О дискетке, милый, о дискетке. В два миллиона долларов, — лихоимски подмигнул. — Один и два — чувствуешь разницу?
— Не, — признался. — Не чувствую.
— Почему?
— Господин Савелло я обещал первому. А я слово держу.
— Аркаша — говно, — твердо заявил господин Лиськин. — Телячьи нежности. Демократ, мать его так! Козел!
— Он такого же мнения. Что вы, Лиськин, козел! Но это скрывает.
— Хватит! — ударил ладонью по столу. — Два миллиона, и пи… дец!
