гомункулов образцово-показательного дурдома.
— За вас, сучей! — говорит пьяный Цукало, сосредоточиваясь на процессе розлива водки в стакан. — Товарищеское отношение к людям? Это правильно! Ребята, за вас! Вы хорошо устроились!
Меж тем телевизор бубнил:
— Вы умеете уловить требования времени, глубоко понять и воплотить конкретные е'планы, насущные запросы, блядь, миллионов… Сегодня трудно назвать какое-либо событие, имеющее значение для жизни сраной страны, для судеб трудящегося человечества, в которое вы, мудак из мудаков, не внесли бы своего весомого вклада…
И в этот исторический для всего человечества момент Иван Иванович сплоховал — он почувствовал неистребимое желание помочиться, а поскольку он был крайне нетрезв, то мутный экран телевизора представился ему писсуаром…
А в это время молоденький Кулешов собирался на работу. Работал он в котельной. Место было теплое. В каком-то смысле ему повезло: в военкомате попался призывнику кустарный врач, заинтересовавшийся кулешовской грудной клеткой и тем, что в ней жизнедеятельно трепыхалось. После обследований Кулешов был поставлен в известность о некоторой своей неполноценности.
— Не порок сердца, но деформация, — сказал врач. — Для вашего органа, молодой человек, нужно теплое местечко.
Кулешов удивился своему организму, но, получив белый билет, послушал компетентного кардиохирурга. И нашел место в котельной. Вернее, нашел это место его бывший школьный приятель Глотов, трудящийся по совместительству и в котельной, и в морге. Котельная отапливала больницу.
— Ну что ж, — улыбнулся начальник котельной. — Кадры нам нужны молодые, слесари тоже.
— Спасибо, — отвечал Кулешов.
— Уговор знаешь?
— Знаю, — отвечал молодой рабочий: бутылку водки с получки для улучшения благосостояния наставника и его настроения.
— Ну и ладненько, — сказал начальник. — Можешь хоть сейчас становиться на трудовую вахту.
И вот Кулешов собирается в очередной раз на вахту, он идет на общую кухню, готовит бутерброды, слушает торжественный старческий голос из телевизора:
— …еще раз, блядь, поздравляем вас со славным юбилеем, который вы встречаете, полный творческой энергии, во всесилии многогранного опыта партийного мудизма и революционного похуизма…
М. - один во всем мире. Один и на сцене. Слушает удары топора за кулисами. Потом, сорвавшись, мчится в зал, к режиссерскому столику, срывает оттуда пьесу — и вновь бежит на подмостки.
И — швыряет рукопись вверх, и ее страницы, шурша, покрывают доски сцены. И М. стоит, задрав голову к колосникам, и не замечает молодого человека, который, как тень, приближается к нему, вкрадчиво касается руки. Режиссер заметно вздрагивает, орет, скрывая испуг:
— Что такое?!
— Подпишите-с? — Тень протягивает бумажный листок.
— Что это?
— Документ-с! На получение авто.
— У меня есть авто.
— Ничего не знаю. Приказ-с.
— Ну-ка! — М. читает, затем резким движением — лист от себя.
— Что вы сделали? — Молодой человек пытается поймать страницу, но она пропадает в других ей подобных; молодой человек падает на четвереньки и панически ползает по доскам. — Что вы сделали? Я же головой отвечаю!.. С меня стребуют… Меня ж… — чуть не плачет.
М. смотрит на молодого человека, присаживается на корточки:
— Ну на хр-р-рена мне два авто?
— Ничего не знаю… Я ничего не хочу знать! — Роется по-собачьи в бумаге.
— Кто тебя научил ходить так тихо?
— Официант научил… Я на официанта учился, пока меня…
— Никогда ничему не учись у официантов… Ничему! Мой совет.
— Теперь меня… Как же я?.. Я же старался…
— Эх ты, раковая клетка! — М. протягивает ему листок.
— А-а-а! Нашли! Слава тебе, Господи!.. Спасибо-спасибо! — Пытается поцеловать руку режиссеру.
— Ты что? Пшел вон!
— А не подпишете?
— Вон!
— Лучше подпишите… — Молодой человек испуганно осматривается. — А то вас… вас…
— Во-о-он!!!
Можно было только посочувствовать Цаве — он не понимал ни меня, ни О. Александрову. Впрочем, мы с ней сами толком не знали, чего хотим.
— Зачем вам все это? — вопрошал наш друг.
— Цава, должны же в мире существовать какие-то законы? — удивлялась жена.
— Он вам, как я понял, ни сват ни брат?
— Цава, не будь казенным, — просил я.
— Тогда говорите: что вы от меня хотите?
— Ему надо как-то помочь.
— Как?
— Я бы могла статью написать. На морально-нравственную тему, высказалась О. Александрова.
— А если он виноват и суд прав? — спрашивал Цава. — Ты прости, Александров, но человек ты эмоциональный, я бы даже сказал, нервный, впечатлительный…
— Речь не обо мне!
— Надо с ним встретиться, — предложила жена.
— Родная, кто тебя допустит? — всплеснул руками Цава. — Насколько мне известно, смертники изолируются до своей последней смертной секунды…
— Какой ужас, — лепетала жена. — Я его видела… он… не мог… Он этих двоих… справедливо…
— Если бы каждый так поступал, как он? Что было бы? — поинтересовался мой приятель.
— Мир стал бы лучше, — ответил я гордо.
— Да?
— Да!
— А я вот что-то сомневаюсь.
— А я — нет!
— Во-о-о-н! — страшно заорал М. и наступал на тень. — Во-о-о-н, чтобы духу!..
Пятясь, молодой человек столкнулся с Зинаидой. Она испугалась спазмы душат ее. М. бросается к ней:
— Зиночка? Зина? Не бойся, не бойся! Дыши-дыши!..
— Боже мой, чего они от тебя хотят?
— Ничего уже не хотят! Дыши глубже.
— Какие-то вокруг люди. Они странные. У них нет лиц. Они в сапогах, эти люди. И у этих сапог запах дегтя!..
— Зинаида! — М. держит родные руки у сердца. — Это рабочие сцены.
— Надо бежать… Бежать!.. Туда, где нет этого запаха… И еще они рубят… Слышишь стук?
— Это мое сердце.
— Нет-нет, они рубят людей.
— Прекрати… Я сам приказал… чтобы декорации к черту!..
— Потом они будут рубить тебя! Я не хочу этого!!! Не хочу!
— Зинаида! Прекрати! Истерику!
