— Ну что? Пьем за здравие ЧК? — спросил Вава Цава.
— За кого? — удивился я.
— За него, у которого холодная голова, горячее сердце и так далее.
— И «так далее» — это как? — не понял я.
— Поживешь, — пообещал сексот, — узнаешь.
на радостях Иван Иванович Цукало неприлично наклюкался. Он бегал в исподнем по коммунальной квартире и орал благим матом:
— Он вам всем покажет, е'мать! вашу в бога! душу! Он порядок наведет в стране! Я его знаю! Вместе служили! Чекисты всегда стоят на страже правопорядка!!!
Иван Иванович, уже пенсионер, в каком-то смысле не врал: он и вправду однажды служил под началом того, кем восторгался. Дело давешнее: одна из братских стран социалистического содружества заартачилась и решила сбиться с верного и прямого пути в коммунизм. Пришлось проутюжить мещанские презентабельные проспекты танковыми подразделениями. В одном из бронированных монстров находился и старшина Иван Иванович Цукало. После выполнения ответственного задания партии и правительства солдатики под его командованием очищали боевые машины. Самое неудобное и сложное дело было в выковыривании из гусениц костей. Мясо резали на куски, цепляли крюками, а вот с контрреволюционными костями дело обстояло туго. Воины-освободители махали кайлами, матерились и костерили тех, кто, проявив политическую близорукость, своим вызывающим поведением нанес вред не только всему содружеству, но и дорогостоящей технике.
Котельная при горбольнице работала исправно, как когда-то советские танки на чужих площадях. Кулешов кормил углем печь и мыслил о покинутой им Сусанне. «Я люблю тебя, моя мечта, — говорил он ей, — выходи за меня замуж». «А на что, сердечный, будем жить-поживать?» — спрашивала она. «Я работаю», — отвечал он. «И сколько рваных имеешь?» — «Разве счастье, милая, в деньгах?» — «Говори- отвечай, недоделанный, сколько получаешь за труд?» смеялась забава. Он называл сумму. Сусанна заливалась смехом — она за один отсос у молокососов получала в сто раз больше.
— Эх, жизнь — копейка, — утешал товарища Сушко, лежащий на топчане. Забудь суку и живи счастливо, — советовал. — Правильно я говорю, Глотов? обращался к напарнику.
Тот вроде бы числился кочегаром, но эту умирающую профессию не уважал. «Я есть работник морга», — говорил Глотов, однако зарплату огнепоклонника получал исправно. Жаден был до дензнаков, вот беда.
Работой в морге он в каком-то смысле дорожил. Всяк человек смертен, а у каждого покойника имеются родные, близкие, товарищи, друзья, сослуживцы, полюбовницы, собутыльники, доброжелатели; и каждый из них, что примечательно, страшится оказаться скупердяем перед живыми. А поскольку Глотов жил в морге — ему всучивали денежку. За что? За то, что встретил приветливо, что провел к хранилищу, расчищая путь от вареных трупов, что показал попорченную насильниками дочку или убиенного в уличной драке сыночка, что придержал за локоток, от увиденного качнулся и рухнул мир… Работник морга мзду брал не потому, что нуждался в ней, но исключительно по причине сочувствия к горю и боязни своим конкретным отказом обидеть доброго человека.
Те, кто возвращался с похоронных торжеств в печали, был отвлечен от горьких дум: в одном из дореволюционных домов с мортирным хлопком вышибло крестовидную оконную раму. Как затычка, потом говорили свидетели. Из многометрового свища домостроения вырвался странный чудовищный зверь. Как змей, утверждали свидетели. Гонимый порывами ветра и оставляя за собой широкий шлейф, он устремился в стратосферу. «Это было так страшно, что я преждевременно родила», — жаловалась одна из свидетельниц. Но, уткнувшись в плотные облака, загадочное явление природы распалось на составные. Как снег, говорили свидетели. Однако это был не снег — с неба на них падала бумажная требуха. Она покрывала крыши, улицы, деревья, автомобили, детские коляски, лица, орудия, катафалк, студенток, троллейбусы, милиционеров, пожарных, солдат оцепления. Нарезанные газетные полоски, как вермишель, вспоминал один из них.
Участковый и коллектив понятых решили проверить источник загрязнения окружающей среды. Никто не открывал дверь подозреваемой квартиры. Тут же появились инициативные умельцы — и ход к разгадке был свободен. В коридоре был обнаружен… нет, не труп, а в стельку невменяемый Иван Иванович Цукало, который начал было цитировать Основной Закон РСФСР, мол, гражданам республики гарантируется неприкосновенность жилища, его, впрочем, не слушали, пиная бока; в одной из комнат обнаружили старушку, она еще жила, лежа в загаженной нечистотами и испражнениями кровати и бредя слабоумно: «Будет гражданская война, будет гражданская война…»; еще одна дамская комнатенка была совершенно пуста; и наконец — взломали нужную дверь. Бумажная масса обрушилась на пришельцев, смяла их ряды, поволокла по коридору, на кухню, в другие жилые помещения, на лестничные марши. Пожарные тут же принялись бороться со стихией — водная целенаправленная сила остановила врага. «Я чуть не погиб, — жаловался один из свидетелей, сначала от бумаги, потом от воды, это черт знает что!»
Героическому участковому удалось-таки проникнуть в комнату с рядом компетентных товарищей, которых общественность поставила в известность о безобразии. «Не иначе резидент, вот тебе крест!» — божился один из ярких представителей общественного мнения.
Бредя по колено в вязкой жиже, товарищи с внимательными взглядами приметили в углу неприхотливое движение. Было выхвачено личное оружие; к сожалению, оно не понадобилось: из жижи был извлечен замористый остов одряхлевшего существа. Оно подавало признаки жизни.
— Ты что за чмо? — спросили существо.
В ответ крупная дрожь пробила душевнобольную старческую плоть.
— Пиздец, — сказал участковый и принялся оформлять обязательный в таких случаях протокол.
Я и Цава сидели на кухне — и хорошо сидели. За окном и на душе ноябрил вечер.
— Слушай, Александров, убери-ка ведро, — попросил наклюкавшийся Вава.
— П-п-почему? — трудно спрашивал я.
— Что — п-п-почему?
— Ведро?
— Помойное, — вспомнил Цава. — Я боюсь.
— Кого?
— Жены твоей.
— П-п-почему? — трудно спрашивал я.
— Что — п-п-почему?
— Жены боиси-и-и!
— А ты ее любишь?
— Люблю.
— И я люблю?
— Что-о-о?
— В смысле, Родину люблю, — утверждал Цава, он же Цаава. — А ты любишь?
— Люблю!
— А что ты любишь?
— Ж-ж-жену!
— Не-не! — мотал головой мой друг. Он почему-то был далеко-далеко. Вот я люблю Сибирь и с-с- соляные копи!.. А ты?
— А я люблю балет, — отвечал я. — И минет, конечно. — Металлический отсвет от окна искажал действительность. — Гимнастику еще люблю. Женскую, разумеется.
— Женскую и я люблю.
— Сплоченные семьи люблю. Разнообразие культур и обычаев. Музыку. Водку.
— Водку и я люблю.
— Науку люблю. Научно-технический прогресс. Пустыни.
— Там верблюды, — правильно заметил Вава.
— Долины люблю, — продолжал я. — Дождь. Солнце, снег, лед. Чистые улицы, маленькие квартиры, в которых живут большие семьи, солдат, марширующих как заводные, открытые пространства, людей, разговаривающих громкими голосами, блядей, стоящих рачком-с, военные учения, первый спутник…
