готовился к действу. Отец, грозно насупив брови, вопрошал всякий раз:
— А где же Борис Абрамыч?.. Борис Абрамыч, голубчик, обслужите-с?!
И он появлялся, достопримечательный и великий лакей всех времен. Был помят временем, плешив, хихикал и летел, как ласточка, в неизменном траурном смокинге — и полет его между тесно уставленными ажурными столиками был стремителен и свободен. Именно эта свобода передвижения меня больше всего волновала, как я понял позже. Но еще позже задал себе вопрос: может ли лакей быть в свободном полете? И пожалел Бориса Абрамыча, ресторанного человечка, стоически обманывающего и себя — себя-то ладно, — и других, таких легковерных, каким был я. Итак, он подлетал к нам, ласковый и предупредительный, сиропился:
— Чего-с изволите-с? — и называл мать и отца по имени-отчеству.
— А изволим все, что есть в вашем говняном заведении! — радостно рычал отец, к ужасу мамы.
На что Борис Абрамыч понятливо хихикал и упархивал, неся на рукаве стираное полотенце, точно знак высшего смысла человеческого существования. По-моему, отец его недолюбливал, однако чаевые платил исправно, и немалые.
И он, разумеется, был прав, отец: за все надо платить. Тем более — за власть над другими.
Я, Автор, сижу на кухне и смотрю в окно, как идет дождь. Куда идет дождь? Интересный вопрос. Боюсь, никто не знает на него ответа. Равно как и то, куда мы все бредем и что нас ждет в скором будущем. В этом смысле мне повезло: я могу заглянуть в будущее, убежать в прошлое и вернуться в настоящее. Для своих героев я — Бог. И могу их казнить, а могу миловать. Но иногда кажется, что герои живут своей жизнью. За примером далеко не надо ходить: если ты некрасиво поступил, то следует скрывать проступки, тебя не украшающие. Так нас учит наша же жизнь. Мой же Герой вместе со слабоумным слюнявым отечественным Бонапартом плюет на общественное мнение.
И потом — возмущенный читатель вправе спросить: что он все сморкается и сморкается, у него что, насморк? И я вынужден признаться: сопли, но это не есть самая худшая болезнь, сопли. Есть, например, недуг более серьезный — власть. О ней можно говорить долго и рвотно, однако скажу лишь одно: по мне лучше мучиться осклизлыми соплями, чем быть обремененным властью.
Я ненавижу власть над собой, даже ту, которая может принести мне благо; еще более мне претит быть властью над кем-то. Однажды я сплоховал, возвращался на тарахтелке в город, сентябрил прохладный дождь, а на обочине пригородного шоссе у развалившегося велосипеда горевала девушка. И если бы не дождь, я бы проехал мимо. Всему виной дождь. Когда идет дождь, не рекомендуется выезжать путешествовать… Словом, мы познакомились, девушка оказалась соседкой по дачной местности; увлекается спортом, стихами, микробиологическими проблемами… Она промокла, и я предложил ей старую теплую рубашку; девушка принялась переодеваться на заднем сиденье, и я, мещанин, не удержался и в зеркальце заметил вот такую прекрасную грудь ()(•).
Потом мы приехали в город, девушка пригласила меня попить чаю с ежевичным вареньем, иначе можно в такую погоду подхватить насморк. Мы попили чай с вареньем и как-то само собой очутились в одной постели. Это можно было объяснить лишь тем, что оба мы не хотели впоследствии сопливиться. К тому же мы так промерзли, что одеяло нас не грело, пришлось полночи заниматься добычей тепла. Поутру мы проснулись, и я был вынужден спросить:
— Ты у меня девочка?
— Нет, мальчик, — последовал ответ.
— Или красный день календаря? — не унимался я, обожравшийся, должно быть, консервированной ежевики.
— Это так вас волнует, молодой человек? — в свою очередь поинтересовались у меня.
— Нет, но интересно, как будущему акушеру.
— Замечательно, — сказали мне. — Вот кто будет роды принимать.
— Ладно, — вздохнул я, прощаясь, — значит, через три дня начинаем ковать маленького?
— Ага, — улыбнулись мне, — маленького микроба.
— Мужского рода, — предупредил я.
— Как закажете, молодой человек…
И вот, пожалуйста, цель, которую мы перед собой поставили, выполняем ударными темпами. Моя бывшая случайная попутчица, а теперь гражданская жена успешно беременна, она входит в кухню и мешает мне работать над фантастической феерией, равно как и над романтической доброй повестушкой, где главный герой — провокатор из провокаторов, доказывающий, что мы все счастливы. Почему? Потому что живем в первой в мире стране развитого идиотизма. А если мы живем в такой стране, то, следовательно, мы все счастливы — идиоты всегда и однозначно счастливы, то есть, руководствуясь великими, всесокрушающими, бредовыми идеями, мы досрочно достигли того состояния, о котором мечтало все человечество и грезили кремлевские мечтатели.
Только тогда почему постоянно испытываешь желание удавиться? Наверное, когда много-много-много счастья, то рано или поздно наступает перенасыщение этим гниловатым счастьем, как черешней.
Я ел черешню, когда пришел мой приятель. Вид у него был загадочный, на боку тащил спортивную сумку.
— Боря, — испугался я, — ты вынес из Ящика секретную втулку?
— Нэ, — последовал ответ. — Наоборот, несу. — И открыл сумку. Там жался летний надувной матрац.
— ?!
— Очень, говорят, удобно.
— Что? Спирт выносить?
— Я же не пью! — удивился сумасшедший мой друг. — На работе.
— Тогда я ничего, брат, не понимаю.
Бо самодовольно хихикнул, потер куцые свои ручонки и объяснил, в чем дело. Оказывается, на новом месте работы в него влюбилась дочь директора секретного производства по имени Танечка. Втюрилась, как кошка, утверждал новоявленный юрист. Воспылала страстью и…
— А как же Аида? — перебил я.
— Снова беременна, — ответил и продолжил увлекательный рассказ о любви.
Танечка потеряла голову и затащила профкобеля на чердак здания оборонной промышленности, где и произошла производственная случка.
— Очень неудобно, — признался юрисконсультант, — на трубах-то.
— А-а-а, — догадался я. — Матрац, так сказать… Поздравляю, наконец ты начинаешь здраво рассуждать.
Но товарищ мой, стесняясь, отвечал, что идея матраца принадлежит той, которая его полюбила в полевых условиях.
— Главное, чтобы обороноспособность страны оставалась на должном уровне, — прозорливо заметил я.
— Мы поднимем этот уровень еще выше, — отмахнулся Бонапарт и с сумкой на боку удалился на чердак выполнять прихоть мечтательной фантазерки. Как говорится, без мечты жить не рекомендуется.
На всю Ивановскую буянила гармонь. Брехали собаки. Из деревенской российской глубинки выбиралось чудо на колесах. Его провожали сдержанные мужички, крикливые детишки, голосисто окающие бабы:
— Прыжайте ещо!
Гарцевал на мотоцикле, как на коне, юный пастушок.
— Какие милые! Какие смешные! Какие демократы! — восхищалась Николь, в руках держала крынку с молоком. — Медвежий угол. И всего сто километров от столицы?
— Народец добрый, хотя себе на уме, — отвечал Ник. — Обижать не рекомендуется.
— В каком смысле?
— В любом… не ре-ко-мен-дует-ся, — с напором повторил журналист. А вот дороги здесь черт знает какие. На них точно наш капитализм шею свернет.
Впереди автомобильными сигналами замелькала стрела скоростного шоссе. Водитель нажал на педаль
