Генералы фыркнули, Мрачев выразительно посмотрел на пунцовую лысину «пушкаря»:
— Да, и летает, и плавает, и в огне не горит, а мы ползаем, как… И не нашел слов, чтобы выразить отношение к «труду и обороне» подчиненных войск. — Потеряли, мать его так! А до Москвы полсуток ходу.
— А если он не на столицу? — предположил Связист.
— Понял, — сдержанно ответил Генерал. — Во Владивосток, но все равно через белокаменную. Что будем делать?
Поднялся с места интеллигентный генерал Ракетных войск, поправил очки:
— Разрешите… Как известно, Москва дала добро на применение всех средств поражения.
— Да, — признался Мрачев. — Дала добро.
— Предлагаю обнаружить Объект и обработать «Градом».
— А лучше сразу атомной бомбой, — устало проговорил генерал ВДВ.
— Приказ есть приказ, — сказал Ракетчик. — Его надо выполнять.
Генерал Мрачев шумно вздохнул и спросил:
— Сынок, дед твой живой?
— Нет, умер… лет пять как, — удивился Ракетчик. — А какое это имеет отношение?
— Никакого, — ответил Генерал. — Только повезло твоему деду, генерал.
Возникла напряженная пауза. Ракетчик обвел взглядом своих боевых товарищей, почему-то снял очки и проговорил:
— А я любил своего деда… — И поправился: — И люблю.
Лучи летнего салатного солнца скользили по кремлевским куполам. По Александровскому парку гуляли беспечные москвичи и гости столицы. Смеялись дети с воздушными шариками. К Вечному огню торопились молодые брачащиеся. Фотографы запечатлевали на века всех желающих.
А в Кремль друг за другом спешили правительственные лимузины. На территории, окруженной кирпичным бастионом, чувствовалась атмосфера легкого панического настроения, переходящего в стойкий синдром безвластия.
В кабинете штаба Н-ского военного округа в одиночестве находился генерал Мрачев. Перед ним лежала карта Российской Федерации, над которой он крепко задумался. Появился вышколенный и скрипящий новыми кожаными сапогами молоденький адъютант:
— Директор завода Лаптев.
— Что? — вскинулся Генерал, помял лицо руками. — Директор?.. Я его не вызывал…
— Желает что-то сообщить… экстраординарное… Очень нервный, товарищ генерал… — улыбнулся адъютант. — Все поджилки трясутся.
— О Господи, у меня тоже трясутся! — вскричал Мрачев. — Надеюсь, у него второй Т-34 не выискался?
Однажды я и Саша Хван, тоже замечательный, скажу сдержанно, режиссер, пили. Когда пьют режиссеры, музы молчат. Мы пили и говорили на вечные темы.
— Ты з-з-замечательный режиссер, — говорил я. — Я горжусь тобой, как переходящим знаменем нашей с-с-страны!..
— С-с-страны нет, — отвечал на это утонченный Хван. — Но мы есть. Ты тоже з-з-замечательный… как человек!..
— А как режиссер? — насторожился я.
— Ты первый после меня.
— Не-е-ет, — не согласился я. — Ты первый после меня.
— А ты меня уважаешь? — последовал закономерный вопрос.
— У-у-уважаю.
— П-п-почему я первый?.. Сейчас скажу. Где мои очки?
— Очки?.. Они, кажется, на тебе. — Я протянул руку. — Очки на месте, Саша.
— А п-п-почему я тебя не вижу?
— Глаза закрыты. Я тебя вижу. Ты на месте.
— Точно. Страны нет, а мы есть. Интересно.
— Ты отвлекаешься, — заметил я. — Кто из нас первый, я не понял?
— А-а-а, — вспомнил Хван. — Я был в Америке. Ты знаешь?
— Знаю. Ты купил подвенечное платье за двести долларов.
— За сто девяносто девять!
— Да, — задумался я. — А к-к-какая связь?
— Связь? Между чем и кем?
— Между платьем и тобой, самым первым?..
— Да-да-да… — вспоминал. И вспомнил: — Я был в Америке. Америка страна контрастов, это ты знаешь. Там небоскребы, дороги, бары, автомобили, негры черные, полицейские белые…
— Белый дом, — подсказал я. — Как у нас.
— Не знаю. Не видел, — отмахнулся мой утонченный, повторюсь, собеседник. — Так вот, там еще есть эти самые… стокеры! Вот!
— Кто?
— Стокеры! Улавливаешь?
— Пока нет.
— Это значит — люди, занимающиеся грязной работой. Буквальный перевод: кочегары. Понял?
— Ну? — не понял я.
— Какой ты, право! — рассердился мой друг. — Где мои очки?
— Тьфу! — сказал я. — Очки на носу. А я не пойму, какая связь между тобой, платьем и кочегарами?..
— Стокерами?
— Именно!
— Объясняю: я вернулся сюда из Америки. Почему? Здесь моя родина. Вот почему. А я родине нужен? Я для всех кто?
— Кто? — удивился я.
— Никто. Стокер! Человек, занимающийся самой грязной работой. Мы с тобой, душечка, сидим в пахучей чудовищной двустворчатой жопе! И ковыряемся в ней, как кочегары в топке!..
Я несколько протрезвел и сказал честно:
— Хван! Я от тебя протрезвел. Давай выпьем?
— Д-д-давай!.. За что?
— За стокеров! Но я уточню твой замечательный образ.
— Разрешаю, — сказал мой друг. — Вот почему я первый, а ты после меня.
— П-п-почему?
— Я создаю новые образы, а ты уточняешь.
— Я в Америку не ездил, — с достоинством ответил я. — И на сто девяносто девять долларов купил бы ребенку жвачки.
— Уел, — с тяжелым вздохом проговорил Хван. — Кстати, тебе подвенечное платье не требуется?
— Нет, — твердо ответил я. — А требуется твое внимание.
— Я весь внимание. Только поправь мне очки.
Я выполнил просьбу товарища по нашей трудной профессии, а после поднял тост за нас. Стокеров, или как там их? Мы те, кто сумел сохранить себя в больном пространстве, на свалке цивилизации. Нас мало, но мы есть, мы занимаемся грязной, отвратительной, золотарной работой: мы по силе своих возможностей очищаем человеческие души от нечистот безумных идей, от паразитической лжи, от каждодневного предательства себя. Мы свободны, нам нечего терять, кроме своих душ, мы опасны для двуглавой власти. Пока есть мы, занимающиеся черной работой по спасению душ, власть будет чувствовать себя ущербной, оскорбленной, дутой и распущенной, как потаскухи на Тверской-ебской.
— От-т-тличная речь! — сказал Хван, тоже протрезвев. — Мы оба с тобой первые. И последние!..
