— А сколько там до Москвы, командир? — спросил Беляев.
— Семьдесят километров, — ответил Минин и чертыхнулся, манипулируя с аппаратурой.
— Ты чего, Ваня? — поинтересовался Беляев.
— Нет, ничего, — отмахнулся, продолжая переключать тумблеры.
Неожиданно выступил Василий:
— Мужики, после похода приглашаю на свадьбу.
— Чего?.. На какую свадьбу?.. Ты что ерошишь, паря? — удивился экипаж.
— Там, на мою. Девку-то видели Варвару, ядрену красу?
— Ну, ты, пострел, всюду поспел… Ай да Вася-Василек… А чё, и гульнем, братцы! — смеялся экипаж. — Как же так, Василий, за одну ночку тебя окрутили?
— Любовь, — признался водитель Т-34. — С первого раза.
— Ваня, — вдруг сказал Дымкин, — погляди, тут какие-то кубики? — И указал на экран.
Командир покосился на экран РЛС и, еще энергичнее манипулируя всевозможными тумблерами, приказал:
— Полный ход!.. — И крикнул: — Я бы тебе, Дымыч, сказал, что это за кубики, да, боюсь, не успею.
Со стороны скоростной трассы сорвалась казенная «Волга»; прыгая на кочках и ухабах пшеничного поля, устремилась навстречу Т-34, словно пытаясь предупредить об опасности. Но было поздно. Из среднерусского лиственного лесочка выплеснулась огненная магма и с воющим звуком взмыла вверх, чтобы потом смертельным пылающим дождем обрушиться вниз.
Взрывы вспахивали землю, и казалось, она стонет от боли. Туманная дымка раннего неба смешивалась со смрадными клубами дыма. Если существовал ад на земле, то он был именно здесь, на этом пшеничном русском поле. «Волга» погибла мгновенно в огне ада, корежась и плавясь в нем. А Т-34 прорывался вперед-вперед… сквозь пекло, смрад и национальный позор.
Облепленный черноземом Т-34 покидал изуродованное, дымящееся, трудноузнаваемое поле. Потом ходко и упрямо выбрался на промасленный гудрон скоростной магистрали и помчался вперед.
…В боевой рубке Т-34 метался хохот и ор: экипаж торжествовал победу.
— Братцы, чего это было?.. А там еще какое-то авто?.. А я думал все, амба!.. Полный пиздец!.. Во! Как демократия шарит на марше!.. А у меня земельки полный рот, ха-ха…
— Чего у тебя полный рот, Вася? — удивился Беляев.
— Земельки родной накушался, — утирался водитель. — Крепкий чернозем, унавоженный.
— Погоди, — не понял Дымкин. — У нас же защита?.. — И обратился к командиру: — Ваня, ты чегось понимаешь?
— А чего понимать, — буркнул Минин. — Защита у нас то была, то не была…
— Как это? — изумился экипаж. — Ты ври, командир, да не завирайся.
— Машина новая, необкатанная, — пожал плечами Главный конструктор. Во-о-от обкатываем…
— Ваня, шутки у тебя, — хихикнул Беляев. И вдруг все понял. — Так ты нас в самую геенну огненную… И не сказал!.. Ну и сукин сын… А, каков?!
— А тебе, Беляев, от этого было бы легче помирать? — огрызнулся Минин.
— А сейчас-то защита на месте?
— Вроде есть, — признался Иван Петрович. И проговорил с любовью отца: — Капризничает малыш, ну?..
— Ну, бляха! — яростно зачесал затылок Беляев. — Может, это все сон? Уж больно круто, как кипяток. Иль мы гадов своим русским духом запарили. И от чувств порвал рубаху на впалой груди.
— Это без всяких сомнений, — согласился Дымкин, не теряющий своей прирожденной интеллигентности в любых ситуациях. — Действительно, почему живы?
— Увернулись, — предположил Василий.
— Нет, тут дело, братки, в другом, — задумчиво проговорил командир. Дело в другом.
— В чем? — спросили хором.
— А в том, что Россия-матушка еще не сгнила, — с веселым напряжением ответил Минин. — Молотили наши родные ребятки в белый свет… Наши родные… в белый свет… как в копеечку.
Серебристый «мерседес», прошелестев по кремлевским булыжникам, остановился у приземистого здания, похожего на казарму. Над бледными и мокрыми куполами церквей Кремля летали тучные каркающие стада ворон.
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Я уснул под печальную капель осени, замедляя свое наступательное движение по минному полю жизни. Потом раздался телефонный звонок — дзинь-дзинь-дзинь. Я открыл глаза и понял: что-то случилось. Был эмбриональный мрак. Даже фонари не горели на улице. Я нашел телефон, поднял трубку. И услышал то, что ожидал услышать. Это был мой друг и директор моей души Классов, он кричал:
— Алло-алло! Включи телевизор!
— Зачем?
— Я не могу сказать тебе по телефону. Ты ничего не знаешь?
— У меня не работает телевизор. И что я должен знать?
— Передают балет. Ты меня понимаешь?
— Нет, — солгал я.
— С 00 часов. 26-го числа.
— Ну и что? Кто-то очень любит балет, а кто-то минет. Я, например, люблю второе, глядя первое.
— Не выходи на улицу, умоляю! — кричал мой товарищ, не слушая меня. Ты понимаешь?
— Нет, — снова сказал неправду.
— Ты меня слышишь? Не выходи!
Я молчал, слушая вопли товарища, потом спросил его:
— А как же быть? Мне нужны деньги.
— Какие деньги? — завизжал Классов.
— Которые ты мне должен, забыл?
— Зачем тебе сейчас деньги? — в ужасе заныл мой законопослушный приятель. — Ты понимаешь, что происходит?
— Знаю, — сказал я. — Должно быть, ввели, временщики, ХСВСВ? Я у тебя скоро… — И не успел договорить: связь оборвалась. И наступила мертвая тишина.
При мелком факельном свете спичек я нашел каску. Удобный предмет, чтобы сохранить присутствие духа, когда тебя, врага, молотят дубинками спецназа, бутылками, кирпичами, цепями, пулями-дуг'ами, ложью, предательством, ненавистью и прочими необходимыми атрибутами нашей прекрасной рудиментарной действительности.
Нас слишком мало, тех, кто мог бы предотвратить приход смертоносного, всепроникающего часа дня скорби. Если ночь считать днем. И что-то нужно делать. Кто-то же должен делать грязную, черновую, опасную работу.
Единственное наше спасение, единственный выход — сохранить свои убывающие раннехристианские души и делать то, что способен делать.
Я сделаю шаг к двери, открою ее и выйду в ночь. Я пойду в эту затаенно-обреченную ночь (все равно будет утро), я пойду в нее, потому что мне нужны деньги, мной честно заработанные. Мне их отдадут сразу, это я знаю: игры в жизнь закончились.
И у меня будет лишь одно желание — исполнить свою мечту.
Я скуплю на все еще кредитоспособные рубли отечественные лампочки. И пойду по мартирологическим скверам, улицам, площадям. В надежде, что мертвые проснутся. Они проснутся и откроются миру широко текущими толпами. И каждому, мертвому и живому, я отдам право быть самим собой. И быть может, тогда появится надежда. И большие куски нашей славы, как и наши души и души наших героев, воспарят в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный океан Мироздания… в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный океан… в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный…
