И только после этого я, Резо-Хулио и Никитин отправились на работу. Если то, чем мы занимались, можно назвать так.
Город был утомлен солнцем, пылью, выхлопными газами и прохожими, похожими на пациентов лепрозория. Никитин крутил баранку, Хулио дул пиво, а я, как лоцман, прокладывал по карте ближайший путь к отделению милиции, где у нас был свой интерес.
Все ментовские похожи друг на друга. У порожка несколько битых-перебитых транспортных средств, на которых товарищ Подвойский гонял несознательный элемент по мерзлым улицам и проспектам Питера и Москвы. На порожке — автоматчик. За порожком — запах казармы и беды, казенные стены, двери, ряд стульев, сбитых в ряд. Наглядная агитация. Скука. Дежурный с телефонной трубкой в зубах. Но когда мы подкатили к «нашей» части, то обнаружили некую нервозную обстановку. Будто только что было отражено нападение вкладчиков, требующих почему-то у внутренних органов свои кровные. Или ещё какая сотворилась катавасия, где случились пострадавшие у порожка дежурила карета «скорой помощи». Что такое? Не наш ли Яблоков решил уйти от справедливого правосудия? И как в воду глядел. В глубине коридора наблюдалась суета.
Полковник Яблоков вел прием населения? По личным вопросам. Смущало лишь присутствие публики в белых халатах. Не получил ли кто из просителей солнечный удар — резиновым демократизатором.
Я предъявил ксиву с позолоченной двухглавой курой и попросил суетливых офицеров познакомить меня с их непосредственным руководителем.
— Вам Яблокова? — взглянули на меня странно. — Минуточку?
Через минуту я уже матерился. Как бродяга, передавленный лакированный Lincoln. Матерок, как ветерок, гулял внутри меня. По причине общей скорби.
Полковник Яблоков вместо того, чтобы принимать честных граждан с борзыми кавказскими щенками, неожиданно закрылся в своем кабинете, и от общего переутомления организма шмальнул из табельного степпера. В себя. Не промахнулся. Как-никак лучший стрелок отделения. Да и собственный лоб удобная мишень, с этим не поспоришь. Уважительная причина, чтобы отложить встречу. Со мной.
— Эй, медицина! — командирский басок из кабинета. — Можно выносить.
Санитары действовали энергично — полковник Яблоков, накрытый простыней, был равнодушен к производственной суете. И не испытывал никаких угрызений совести. Он перехитрил мир, и его душа гуляла под пыльным потолком в свое удовольствие. И хихикала над нами, живыми. Или это скрипели носилки? Под тяжестью многопудового тела.
Из всех нас, оставшихся нести службу, больше всех суетился капитан. Сметливый мужичок с крепкой поющей ряшкой. Такие могут совершить головокружительную карьеру. До министерского портфеля. При удачном стечении все тех же обстоятельств. То есть капитану улыбается госпожа удача. Кабинет начальника досрочно освободился, можно занимать, замазав веселенькой краской вульгарные кровавые разводы цвета бордо на стене. Ничто не должно напоминать о драме. Посетителям. Жизнь продолжается и борзые кавказские щенки принимаются…
— Все под Богом ходим, — трезво заметил капитан. — Хуй знает что! Утром как штык. Смеялся, довольный такой. Чего-то я не понимаю, а?
— Кто приходил, Максим Максимович?
— Куда?
— Сюда. К Яблокову. На прием.
— Сегодня? Так не приемный день, — капитан открыл шкафчик, там, помимо пухлых папок с делами, находилась бутылка коньяка — материализованный привет с Араратской долины. — Утречком мотнули на «Сортировочную», это там, станция железки, — кивнул в сторону открытого окна. — Наша территория.
— И что? — спросил я. — Железнодорожники бастуют?
— Не-е, — хмыкнул, разливая по стопочкам янтарную жидкость. — Там местного быка завалили. И как? Как на бойне! Страх господний!.. Ну давай, Александр, чтобы ему земля пухом была!..
— Быку?
— Не-е, тому гореть в аду, — хохотнул Максим Максимович. — Нашему земелька пусть будет мягонькой. Ничего мужик, можно с ним договориться. Было. Ну будем живы!
В конспиративных целях я понюхал жидкий подарок из Армении. Максимыч тяпнул ещё пару стопочек и подобрел лицом. И душой.
Через час я был отпущен со слезами умиления и благодарности. Мы расстались лучшими друзьями — дружба до гроба, м-да. Такого внимательного слушателя у капитана никогда не было и не будет.
Что я узнал? Все. И даже более того. О покойниках лучше молчать или говорить хорошее.
Полковник Яблоков был гражданином своего отечества — не только брал, но и давал. Посетители выпадали из его кабинета с удивительным чувством облегчения. И души, и кошелька.
Товарищ милиционер занимался неблагородным каторжным трудом: латал дыры в нашем законодательстве. И своем бюджете. Осуждать его за это, упаси Господи. Помоги ближнему, и он ответит тем же. Сторицей.
Теперь о его проступке. Должностном. Утром смеяться шуткам сослуживцев, а к обеду подложить им такую свинью. Нехорошо и странно. Нельзя же думать только о своих проблемах. Там — вечность и нет службы Собственной безопасности. А здесь — есть. Есть кому подумать о живых. Крючкотворы из этой службы затрахают вопросами: как-где-почему-сколько-когда? И что случилось за столь короткий срок?
Ничего не случилось. Ровным счетом. Был рядовой выезд на место происшествие в «Сортировочную». Трупняк оказался неприятным для глаза. Неэстетичным. Какая может быть эстетика, когда шесть тысяч вольт прогулялись по корпусу в кашимированном пиджаке, где даже золотые пуговки не выдержали испытания на прочность, обратившись в прах.
Когда полковнику Яблокову доложили, что «это» есть некто Селивестров, он же Сильва, он же Пират, он же Треска, он же Синяя Борода, то руководитель произнес странную фразу:
— Одноразовые они, одноразовые, козлы-барсуки-грачи-волки позорные, и уехал в часть.
Что он этим хотел сказать? Трудно сказать. Теперь. Когда штемп[10] ушел за облака, а мы остались грешить на грунте.
Вопрос один, что могло подвинуть Яблокова на такой подвиг? Неэстетический вид жмурика на мусорном подворье? Едва ли. Не имел ли он доверительной беседы с теми, кто по старой дружбе посоветовал с честью и добровольно удалиться в небесную канцелярию? Пообещав все расходы на уборку[11] и довольствие семьи взять на себя. В противном случае — позор и проблемы. Для всех родных и близких, включая детишек, так любящих яблоки и поездки на необитаемые острова в Полинезии.
Делайте свой выбор, господа! Стреляйся, и победишь! Полковник сделал правильный выбор — его похоронят, как героя, с салютом и почестями, богомольные попрошайки порадуются прибыли, и память о нем…
Что-что, а помнить я его буду — не забуду. Была же ниточка в наших руках, была. И нет ниточки. Тьфу!
Я вернулся в джип, нагретый, как крыльцо в усадьбе Ливадии. И почему я именно здесь? Определенно: у меня страсть ковыряться в куче говна. Убеждаюсь ещё раз, что в прошлой жизни я служил золотарем, бродя по городским трущобам с говномером и песней о птице счастья завтрашнего дня.
Разморенные теплынью бабьего лета, друзья похрапывали: Резо-Хулио выводил трубадурные рулады, а Никитин художественно посвистывал. Я упал в авто, как в доменную печь:
— Поехали, дети мои.
— А? Что? — вскинулся Никитин. — Куда?
— Куда надо.
— А точнее.
— В дурдом.
— К-к-куда?
Я повторил. С употреблением известных всему миру лексических идиом. Никитушка сразу понял, куда конкретно мы отправляемся и нажал на акселератор. А я погрузился в мрачные мысли, как в смолу. Потерял я нюх, потерял. Можно ли так работать, Алекс? Кто-то против нас ведет партию. И заказывает музыку. На похоронах.
