Было условлено, что это письмо будет перевезено из Булони в Лувр на французском парламентерском судне; что оно будет отправлено графом Румянцевым Каннингу, статс-секретарю Его Британского Величества, и будет сопровождаться препроводительным письмом, в котором будет предложено вести переговоры на основе uti poissdetis и “на всяком другом принципе, основанном на справедливости, взаимности и равенстве, которые должны царствовать между всеми великими нациями”.[645] Вместе с тем, было решено, что Румянцев поселится на некоторое время в Париже, чтобы в качестве уполномоченного России следить за переговорами с Англией.
Относительно Австрии диаметральная противоположность во взглядах между обоими государями выразилась с первых же дней свидания, в том, что слова, с которыми они обратились к барону Винценту, не имели ничего общего. После приезда курьера Андреосси, Наполеон принял австрийского посла “чрезвычайно резко”, с гневом в глазах и угрозой на устах. “Неужели, – сказал он ему, – Австрия всегда будет становиться мне поперек дороги; всегда будет идти против моих планов? Я хотел жить с вами в добром согласии, хотел предоставить вам большие выгоды. Но, когда все, по-видимому, улажено, все покончено между нами, являются ваши военные приготовления и вызывают тревогу в Европе. На что претендуете вы? Пресбургский договор бесповоротно установил вашу судьбу. Не хотите ли вы начать сызнова дело, которое он решил? В таком случае, вы ищете войны; я должен к ней приготовиться и буду вести ее беспощадно. Я не желаю войны, но и не боюсь ее. Мои средства громадны. Император Александр – мой союзник, и им останется. Ваши внушения и ваши предложения не поколебали его; он добросовестно исполнит свои обязательства и направит против вас все силы своего государства; это я знаю доподлинно. При таких условиях, благоприятствует ли вам для нападения на меня настоящий момент? Это вам решать: будущее покажет, правы вы или нет. И, наконец, после четырех разгромов не пора ли вам успокоиться, посвятить себя улучшению ваших финансов, вашего внутреннего благосостояния? Разве ваша истинная польза не в том, чтобы распустить вашу милицию и сократить ваши линейные войска, которые и так еще чересчур многочисленны? Ведь вам не угрожает никакой опасности; вашими врагами могут быть только те, которых вы сами создадите себе вашим вызывающим поведением и необдуманными вооружениями”.
Впрочем, прибавил император, он не позволит безнаказанно бросать ему вызовы. На первое воинственное воззвание он ответит войной и не сложит оружия, пока не сведет на сто тысяч военные силы Австрии. Однако минутами он смягчался, давал понять, что удалит свои войска из Пруссии, и выведет гарнизоны из крепостей на Одере, если в Вене вновь установится мирное настроение. “Пока же, – улыбаясь сказал он, – я возвращу Берлин прусской королеве”. Но при этом он беспрестанно возвращался к двум и главным своим требованиям: Австрия должна отказаться от всяких чрезвычайных вооружений и признать французских королей в Испании и Италии.[646]
Тотчас же после этого, грозного, как буря, разговора, барон Винцент повидал наедине царя. Он ожидал услышать и от него упреки и властные требования ужас наводящего императора, правда, быть может, в более смягченной форме. Какова же была его радость, когда Александр, избегая даже намека на разоружение, на котором так настаивал Наполеон, напротив, даже с некоторым доброжелательством, признал чисто преобразовательный и, следовательно, безупречный характер принятых мер. “Никто не имеет права, – сказал он, – вмешиваться во внутренние дела другого государства”. Он ограничился советом вести себя осторожно, обдуманно; сказал, что это в интересах самой Австрии, “у которой нет лучшего друга, чем он, и которую он считает долгом чести охранять от нападения с чьей бы то ни было стороны”.[647]
Его очень короткое письмо к императору Францу воспроизвело то же самое уверение. “Прошу вас, – говорил он, – быть вполне уверенным в участии, которое я принимаю в Вашем Величестве и в деле неприкосновенности вашей империи”.[648] Одним словом, он, очевидно, гораздо больше заботился о том, чтобы доказать венскому двору неосновательность его опасений относительно нападения на него, чем о том, чтобы наложить вето на его приготовления к наступательной войне.
Из всех требуемых Наполеоном мер против Австрии Александр, как мы помним, согласился только на одну. Он был не прочь снова употребить свои старания, чтобы совместно с нами добиться признания новых королей. Да и то он постарался отнять у этого шага характер, который хотел придать ему Наполеон, характер истинного требования, ультиматума, отклонение которого повлекло бы за собой разрыв сношений. Князю Куракину поручено было дать Австрии только совет и высказать пожелания. Так как венский кабинет снова отклонил требование, то Александр не захотел более оказывать давления на решения своей прежней союзницы и прекратил свои настроения. Веря более, чем обыкновенно, в искренность Австрии и безвредность ее военных приготовлений, он считал, что обратясь к ней с предостережением, он сделал достаточно, чтобы сдержать ее. Он писал Румянцеву: “Главная цель – помешать Австрии напасть на Францию и тем вызвать всеобщую свалку, – достигнута, и, судя по тому, что сообщает Анштет (русский поверенный в делах в Вене, преемник князя Куракина), все ее военные меры носят только оборонительный характер. Правда, что эти меры значительно увеличили ее силы; но я ничего не вижу в этом дурного; да благодаря этому, и Франция не так уж будет спешить с разрывом с Австрией”.[649]
В результате, вследствие инертности России, та часть в предложенной Наполеоном по отношению к Австрии системе мер, задачей которой было предупредить ее враждебные действия путем угрозы, потеряла всякое значение. Признавая, что только угрозой можно заставить Австрию разоружиться, Наполеон, тем не менее, решил объясниться с венским двором и вместе с тем сделать для успокоения его соответствующие шаги. Имея в своем распоряжении только меры успокоительного характера и силу убеждения, т. е. средства, ценность которых казалась ему сомнительной, он спрашивал себя, в какой форме их употребить, чтобы сделать их сколько-нибудь действительными; он некоторое время колебался и спрашивал совета.[650] Наконец он остановился на мысли написать Францу I обстоятельное, чрезвычайно откровенное, высокомерное и в то же время примирительного характера письмо, в котором он без обиняков указывал на серьезность положения, излагал свои требования, но утверждал и старался доказать, что он не посягает ни на существование, ни на целость Австрии. [651] Вместе с тем, чтобы поощрить австрийский двор принять меры к разоружению, он сам подал пример и пригласил рейнских государей распустить их войска, но с тем, чтобы при малейшей опасности поставить их опять на боевую ногу. “Мы желаем, – пишет он им, – спокойствия и уверенности в безопасности”;[652] и, действительно, в этой фразе заключалась в настоящее время вся его политика по отношению к Австрии.
Когда переговоры уже подходили к концу, был снова поставлен вопрос о судьбе Пруссии. Король Фридрих-Вильгельм покорился необходимости утвердить договор по 8 сентября. Отдаваясь, таким образом, на волю победителя, он надеялся умилостивить его и получить облегчение возложенных на Пруссию тягостей. “Король, – говорилось в ноте, привезенный графом Гольцем в Эрфурт, – уполномочивая нижеподписавшегося представить и ввести в силу это безусловное утверждение обязательств, принятых в вышеупомянутом договоре, сознает, во-первых, что его отказ от утверждения был бы не совместим с разумной предусмотрительностью, которая требуется в его положении. Сверх того, он решился на утверждение договора под влиянием безграничного доверия, которое внушает ему великодушие Его Величества Императора и Короля, который, конечно, не будет желать гибели Пруссии, – и, если, в силу этого акта, Король и отказывается от права вести переговоры об изменениях, которые крайне необходимо ввести в способ уплаты контрибуции, а также в определение сроков платежа, он не отказывается от права ходатайствовать об этом пред великодушием Его Императорского и королевского Величества, так же, как не отказывается в силу прямоты своего характера и от права доказывать, что невозможно уплатить в предписанный конвенцией срок огромную сумму, в сто сорок миллионов франков, которая многим превышает все средства, остающиеся Пруссии”.[653] Затем следовала тяжелая картина финансовых затруднений королевства; указывалось на истощение ее доходов, на потерю кредита. С вышеозначенными полномочиями в руках явился граф Гольц в качестве просителя.
Когда к настойчивым просьбам прусского посла при соединил свои просьбы и Александр, Наполеон не был неумолим. Он уступил Фридриху-Вильгельму двадцать миллионов из ста сорока и согласился, чтобы условия и сроки платежа сделались предметом будущего соглашения между Францией и Пруссией. Об этой уступке подробно было сказано в письме Наполеона к Александру, написанному накануне их разлуки. Царь со своей стороны отказался пользоваться статьей тильзитского договора, которая позволяла Пруссии при
