наступлении всеобщего мира надеяться получить кое-что из своих владений на левом берегу Эльбы.
“Я покончил все дела с русским императором”,[654] – писал Наполеон 13 октября своему брату Жозефу. Действительно, трудные эрфуртские переговоры, во время которых среди развлечений и интриг было рассмотрена так много и притом столь важных вопросов, пришли к концу. 14 октября Наполеон и Александр выехали вместе из города при церемониальной обстановке, такой же, какая была при их въезде. Верхом, в сопровождении их военной свиты, они направились по дороге в Веймар. Около места их бывшей встречи они сошли с коней и продолжали разговор еще в течение нескольких минут. Наконец, после продолжительного обмена дружескими уверениями, они расстались. Александр сел в экипаж и поехал ночевать в Веймар. Уверяют, что по приезде в этот город его первой заботой было написать своей матери, чтобы успокоить ее и пошутить по поводу ее страхов. Намекая на распространявшиеся слухи о его похищении и пленении, он набросал только следующие строки: “Мы покинули эрфуртскую крепость и с сожалением расстались с императором Наполеоном. Пишу вам из Веймара”.[655] Когда русские экипажи скрылись из виду, Наполеон вернулся в Эрфурт шагом, не говоря ни слова, отдавшись глубоким, нерадостным думам.[656] Куда неслась его пылкая, беспокойная и глубокая мысль? Не к Испании ли, которая и манила его, и отталкивала; куда, как он сознавал это, ему необходимо было поехать лично, но куда ему претило забираться, как будто предчувствие побуждало его остерегаться этой пропасти? Или же, восстанавливая в памяти некоторые эпизоды, имевшие место в Эрфурте, мысленно просматривая только что законченное дело, он отдался думам об этом деле, вполне выяснив себе его несовершенство и не заблуждаясь относительно его истинной ценности?
Да. Эрфуртское свидание временно скрепило наши узы с Россией. Разрешив целым рядом сделок недоразумения, возникшие между обоими дворами, оно устранило из их отношений всякий повод к немедленному разладу; оно гарантировало императору, что Россия не соединится с нашими врагами, чтобы зайти нам в тыл в то время, когда великая армия пойдет по дороге в Мадрид; оно сделало менее опасным все возрастающую враждебность Австрии, непримиримую ненависть Пруссии и глухое недовольство Германии; оно на короткое время предупреждало опасность всемирной коалиции.
Выполнило ли оно более возвышенную цель, ту, которую ему торжественно предназначали императоры? Подготовил ли взятый ими на себя большой труд мир с Англией и покой мира? А именно такого-то завершения своего делa как результата решительного разговора с царем Наполеон ожидал в продолжение шести месяцев. Заставить Англию приступить к переговорам, – такова была его упорная, постоянная мысль, которую он принес с собой в Эрфурт. Она проявлялась во всех его интимных разговорах, бросалась в глаза его приближенным. “Судя по тому, что я мог тогда подметить, – говорил один из них, – император более всего желал заключить мир; чтобы его добиться, он, видимо, был готов на большие уступки”.[657] Уезжая из Эрфурта, он по-прежнему желал мира, но уже не верил в него; свидание обмануло его надежды, сведя все меры против Англии к безопасной манифестации, оставляя по- прежнему на континенте все благоприятные для войны условия, накопленные последними событиями.
Но, по крайней мере, имело ли свидание своим результатом установление в отношениях между Францией и Россией определенной и прочной базы, делало ли оно возможным взаимное доверие между Наполеоном и Александром и совершило ли оно в их взаимных чувcтвах искреннее обновление? Если бы это было так, Наполеон, более уверенный в России, чувствовал бы себя более сильным, чтобы противостоять нападению своих врагов, разрушить частичные коалиции, развернуть свои военно-морские силы, и, может быть, продления союза, созданного в Тильзите и освещенного в Эрфурте, хотя и медленно, но все-таки привело бы его к цели, т. е. к миру, которого он мог ждать теперь только от утомления и истощения своей соперницы.
Александр, конечно, имел основание покинуть Эрфурт с чувством удовлетворения. Он выиграл две провинции, равные по пространству целому королевству, самые нужные по своему положению и значению, каких только могла желать Россия для выполнения своих традиционных планов. Окончательно упрочившись на Дунае, владея границей, до которой только коснулся Петр Великий, которую, уже завоевав, возвратила Екатерина II, Россия заранее устраняла всякие притязания своих соперников на Востоке и намечала важный, быть может, решительный этап на пути к Константинополю. Придя отныне в соприкосновение с жизненными и центральными частями Турции, она могла оказывать более сильное давление на разрушающие империи, приобретала полную возможность или господствовать над ней, или завоевать ее, подчинить своему влиянию или подобрать ее останки. Если бы позднее Александр не отказался добровольно от того, что доставило ему свидание, может быть, история XIX века была бы иная; может быть, восточный вопрос был бы уже решен, благодаря окончательному водворению русского преобладания; может быть, русские цари царствовали бы над теми странами, которые они могли только с трудом освободить по частям.
Александр своим живым умом ясно понимал эти выгоды, радовался им, но он мечтал о гораздо большем и чувствовал себя обманутым. В течение нескольких месяцев он жил надеждой теперь же доставить России завоевание, которое сделало бы ее владычицей Востока. Эта надежда зародилась в нем не по его вине: она была внушена и навеяна ему Наполеоном. Сперва он боролся с ней, затем отдался ей всей душой. Она одна поддерживала его в горькие минуты. Если он шел за Наполеоном по неведомому и опасному пути, то только потому, что на горизонте, освещая ему путь, указывая цель, сияя вдали таинственным блеском, стоял Константинополь. Теперь, когда волшебная картина скрылась окончательно и Александр вернулся к действительности, он находил, что и действительность прекрасна, но далеко ниже его былых надежд. Он сожалел о разрушенной мечте, и его славянская душа страдала от невозможности более предаваться грезам.
К тому же, какое бы высокое значение ни придавал он подарку княжеств, размышление умеряло чувство его признательности. Не отказывалось ли ему упорно в течение целого года в провинциях, которые были дарованы ему теперь; ибо, ставить неприемлемые условия при их уступке, значило отказывать. Если Наполеон в конце концов и уступил, то только потому, что события стесняли его волю. Он уступил, думал Александр, потому, что его неудачи по ту сторону Пиренеев, вызвавшие волнение в Германии, вынуждали его во что бы то ни стало поддерживать добрые отношения с Россией. Признательность царя направлялась скорее к восставшей Испании, чем к Наполеону, и теперь он не придавал уже большой цены запоздалой и вынужденной предупредительности.
Довольный выгодами, которых он добился, Александр уезжал недовольный тем, кто ему их предоставил, и окончательно приобретя уверенность в законности своих сомнений относительно намерений и добросовестности своего союзника. Мы шаг за шагом проследили, как росли и развивались его сомнения. Мы уловили их в зародыше в Тильзите; мы видели, как они усилились под влиянием крайнего возмущения, когда Наполеон предложил вторично обкорнать Пруссию; мы видели, как они снова стали развиваться весной 1808 г., когда император, предложив раздел Турции, отсрочил его выполнение. Когда грандиозные размеры и необычайная сложность его проектов, а главное – его посягательство на Испанию, исходная точка всех последующих событий, которые должны были привести его к гибели, заставили его уклоняться от требований и удовлетворения России. Именно Испания, все та же фатальная Испания, которая, обнаруживая в Наполеоне хищного врага законных династий и похитителя корон, заставила Александра пройти третий этап на пути к охлаждению. Наконец, она же была главной причиной страхов, возникших в Вене и вооружений Австрии, что поставило между императорами австрийский вопрос, по которому пришли только к далеко неудовлетворенному соглашению, притом после споров, во время которых Александру показалось, что он и тут уловил у своего союзника намерение посягнуть на достоинство и независимость государств. Этот четвертый повод к опасению и подозрению довел до крайности беспокойство Александра. Эрфурт, где должно было состояться соглашение по всем вопросам, был свидетелем явления, как раз обратного тому, которое совершилось в Тильзите. На берегах Немана в уме царя взяло верх доверие; оно оттеснило другие чувства, но не уничтожило их. В Эрфурте недоверие окончательно взяло верх, подавив остаток его привязанности к императору. Хотя в это время император Александр и не решил еще тотчас же по окончании войны с Турцией отделиться от нас, хотя в настоящее время он и не назначил еще момента разрыва, но для того, чтобы вызвать его отпадение и переход в лагерь наших врагов, достаточно было малейшей обиды, любой перемены в Европе, которая нарушила бы непрочное равновесие, любого события, благодаря которому Наполеон сделался бы в его глазах более опасным и грозным. Союз не пережил бы нового испытания.
А между тем, такой крайне серьезный кризис приближался; он уже виднелся вдали на горизонте – это
