столкновение с Хароусеком? Вы ведь так сказали? Поверьте, мне это неизвестно!
Друг мой, ваши интересы настолько близки мне, что я осведомился, как было дело, — возразил адвокат. — Я знаю все, и притом в подробностях — в противном случае я не мог бы вынести своего суждения. Именно князь сломал тачку Хароусека. Друг мой, еще раз советую вам отправить к дьяволу этого полковника. Тогда мне, пожалуй, нетрудно будет успокоить своего заместителя.
Пан Стокласа краснеет — он чует предательство, припоминает, что крестьянин, чье имя не сходит сегодня с их уст, — воплощенное добродушие, и видит теперь за его письмом тень адвоката. Что же это такое? Неужели ему теперь отказаться от пана Якуба и держаться этого интригана Пустины, который угрожает ему собраниями? И не подумает! «У меня, слава богу, зоркий глаз, — говорит себе управляющий, — и я угадываю, что тут спор идет вовсе не из-за князя. Князь, быть может, и прохвост, но никогда не было у меня лучшего союзника. Он оберегает мои владения и, бог даст, рассорит меня с Пустиной так, что мне и рта раскрыть не придется».
Нет смысла гадать, что сказал мой хозяин вслух и что ответил ему поверенный. Через полчаса вы увидите, как они рядышком спускаются в столовую. Адвокат рассказывает анекдот о даме, не сдержавшей клятву верности супругу и спутавшейся с продавцом автомобилей. Ему хочется закончить рассказ прежде, чем они вступят в столовую, и он кладет руку на рукав Стокласы, чтобы тот не спешил.
Вот отличный случай сравнить, насколько Пустина ниже ростом моего хозяина. Причиной тому — его голени, от природы короткие, словно придавленные тяжестью, кривые, как то бывает у конных народов. Глядя на эту парочку, я не могу не признать, что они составляют прелестную группу. Ссылаюсь при этом на господ художников и на одного каменотеса из Горжиц, которые в свое время имели возможность запечатлеть образы обоих. Пусть непохожие друг на друга, пусть разных характеров — они являют собой единое целое, как Лаокоон и змеи. Вы качаете головой, намекая, что в их дружбе таится зародыш падения? Вы совершенно правы! Но примите в соображение, что именно предчувствие этого и объединяет их, вкладывает в их уста дружественные слова и побуждает их к настороженности. Примите в соображение, что мелкая собственность лишь до тех пор может существовать в недрах неизменного политического режима, покуда хозяева ее грызутся меж собой, попеременно говоря то да, то нет, чтобы никогда не договориться. Ибо если б не было этих милых упражнений, — знайте, один пожрал бы другого. Но пока этот маятник качается, механизм работает, и часы, пусть хрипя, отбивают время.
Половина восьмого. О господи, сколько будет пустячных упреков! Может ли занятый человек только и думать, что об еде и питье?
Анекдот о неверной жене закончен, господа входят. Князь Алексей небрежно пожимает руку адвокату, но тот смотрит только на барышню Михаэлу — в политических салонах он усвоил некоторый лоск и спешит выдать ей новые, с иголочки комплименты. Однако барышня слушает его рассеянно, видно, что она ждала отца и Пустину без особого нетерпения. Пан Стокласа слегка разочарован. Он воображал, будто его опоздание встревожит Михаэлу. Он задет, он бросает на дочь взгляды исподлобья. К счастью, он слишком любит ее! Он следит за ее рукой, поднимающейся к звонку, висящему над столом, наблюдает игру ее пальцев, которые сейчас нажмут на кнопку, — и умиляется, и блаженное чувство подкатывает ему к горлу.
Потом он поворачивается к маленькой Китти и строго говорит:
— Я видел твою тетрадь — ты делаешь все те же грамматические ошибки, дитя мое! А грязь какая! Покажи-ка руки. Право, сколько раз повторять, что в таком виде не выходят к столу!
Он хотел бы иным образом дать выход отцовским чувствам, но всякая ласка без строгости кажется ему слишком показной. Хозяин, говоря так, не замечает румянца Китти. Тогда князь Алексей вынимает из кармана до ужаса разболтанный перочинный ножик и несколько каштанов.
— Мы с барышней занимались делом, при котором трудно уберечься от того, чтобы не окрасить пальцы.
И он встает, смеясь, и подходит к Китти.
НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ
Однажды я застал князя в библиотеке. Стоя на верхней ступеньке стремянки, он снимал со стены картины. Напрягшись, так что едва не лопалась по швам его куртка, он тащил Герарда Доу в раме, которая одна весит по меньшей мере полцентнера. Я спросил, что это он делает.
— Я хочу, — ответил он, — внушить пану Стокласе и тебе некоторый интерес к превосходным произведениям. Я развешу их по школам и в хронологическом порядке.
Тут он покачнулся и вынужден был спрыгнуть на пол, выказав при этом изумительную ловкость, — тем не менее тяжелая рама грохнулась со всей силы, и часть резьбы раскололась.
— Если я не ошибаюсь, — бросил князь, отшвыривая носком отбитую розетку, — рама поддельная.
Как можно! — вскричал я, рассердившись не на шутку. — Она висит здесь триста лет!
Ну-ну-ну, — возразил полковник, — думаешь, глупец, триста лет назад не было обманщиков? Да еще каких!
Затем он снова забрался на стремянку и подал мне картину Эльсхеймера. Далее он передал мне в руки Платцера, и Кранаха, и Тршебоньского мастера, и Беллини, и семерых голландцев, и наконец Шардена — чудесный натюрморт с бутылкой вина и пирогами. Я всячески выражал неудовольствие и заявил, что мне претит этот дикий беспорядок.
Брось, брось, — ответил князь, — разве не ты сам подставлял руки?
Князь, — уже резко повысил я голос, — если вы сейчас же не слезете, я повалю лестницу, и вы очутитесь на полу!
Тогда полковник спрыгнул и обнял меня со словами, что я становлюсь дерзок.
Потом мы ходили от картины к картине, разглядывая их. Нас восхищало и повергало в изумление выражение лиц на некоторых портретах.
— От такого вот коричневого оттенка, — сказал князь, показывая на Кранаха, — у меня шерсть дыбом встает, а когда я смотрю на кобальт, покрываюсь гусиной кожей.
Я же (вспоминая годы юности) заявил, что всем прочим искусствам предпочитаю скульптуру.
— Ничего не поделаешь, — продолжал я, — объемность есть объемность. Разве кто-либо из живописцев может так передать округлость колена или бедра Венеры?
Этого мне не следовало говорить. Князь, услышав мои слова, обернулся и напустился на меня, назвал профаном и заявил, что искусство ваяния относится к этим полотнам, как капустный кочан к тем страницам Лафонтена, где говорится об огороде.
Приятель мой разгорячился и так шумел, что слышно было в жилом крыле замка. Стокласа в это время читал газеты. Услыхав крик, он мгновенно выскочил из кабинета, пробежал по коридору, взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступени, — и вот он уже в библиотеке.
Сударь, — обратился к нему полковник, показывая на картины, стоящие на полу, — право же, я рад случаю сказать вам, в каком жалком состоянии находится ваша коллекция. С вашего разрешения я развешу картины отнюдь не вперемешку, не как бог даст. Но прежде, Бернард, — это уже относилось ко мне, — прежде придется нам устранить многолетний слой пыли и грязи. У меня есть превосходное средство, которое я получил от одного артиллериста.
Сожалею, — перебил его мой хозяин, — что коллекция вам не нравится, но я предпочел бы, чтоб вы не настаивали на вашем чудодейственном средстве. Следы старости, которые вы видите, пожалуй, только прибавляют этим вещам ценность.
Следы старости? — повторил князь, поднимая натюрморт Шардена. — Неужели вам кажется, что это вино постарело? Или что дыня утратила сочность и краски ее потускнели? Нет, сударь, я чувствую их свежий вкус столь же живо, как если бы только что откупорил бутылку.
Говоря так, князь не сводил глаз с картины Шардена. И, видно, пришли ему тогда на ум реальные бутылки и реальные яства. Вспомнил я, с каким презрением князь отозвался об объемности скульптур, и мне стало смешно, что он столь поспешно ухватился за «капустный кочан». Что же он теперь не придерживается
