хозяин уже в пятый раз меняет шаг, чтобы попасть с ним в ногу. Вижу — сегодня пан Стокласа не в духе, вижу нетерпение на его лице, которое он маскирует вопросительным выражением.
Один… Пять, шесть… Восемь, девять… Гром и молния! Снова по старой привычке бьют часы, и пан Якуб опаздывает на встречу в клубе парламента.
Как он поступит? Бросится к извозчику? Оставит пана Стокласу?
Как бы не так! Нет, пан Якуб Льгота неторопливо продолжает путь. Тени от шляп прохожих барабанят ему в спину, клаксоны (эти хищные совы столиц) ревут ему в уши, но ничто не выводит его из равновесия — он шествует, медленно переставляя ноги. Он весел, он улыбается, язык его работает безотказно. Слышу, как в речах его повторяется название «Отрада», и хотелось бы мне напечатать это название красными литерами.
Но в самом разгаре пан Якуб вдруг умолкает, чтобы заняться своим носовым платком.
В чем дело?
Да ни в чем — просто старый политикан знает цену словам. Вот, повесив на локоть тросточку, он взмахивает платком, чтобы расправить его. Еще секунда — и он выдыхает через ноздри мощный поток воздуха, еще секунда — и гул, возникший внутри его черепа, заглушает для него уличный грохот.
Теперь у пана Якуба слегка крушится голова. Если не ошибаюсь, ему приходят на память шум родной мельницы или колокольчики, которые вызванивают беспрестанно: «Пан Якуб? Пан Якуб? Пан Якуб?»
Догадываетесь ли вы, какую значительность, какой вес придает человеку умышленное опоздание? Понимаете ли, как своим отсутствием заполняет государственный деятель зал заседания? Ясно ли вам, до каких размеров разбухают слова, которые он изрекает по дороге от вокзала до кафе торговых агентов? Честное слово, это великолепно продумано! Но знаете, что я ценю тут больше всего? То, что величие пана Якуба достигается такими простенькими средствами! Глядите, как он себя держит, как складывает платок!
Покончив с заботами о здоровье, пан Якуб спрашивает управляющего Отрадой, сколько платит он в ломбардах процентов и какие у него обязательства перед крестьянами.
Никаких! Два года я оказывал им услуги, два года исполняю все их желания — и знаете, чем они меня отблагодарили? Недовольством, завистью, хамством! Воруют лес, а когда кто-либо из моих людей делает им замечание — пишут мне ужасные письма. Недавно в газетах напечатали, что я — ненасытная утроба.
Э, все это дело рук вашего прекрасного поверенного.
Я уже с ним покончил, — заявляет управляющий, — и если он еще раз переступит порог моего дома…
Не рубите сплеча, друг мой. Оставьте его в покое. Тем более что он — ваш поверенный.
— К сожалению.
— Ну ничего, — роняет пан Якуб, — от этого мы со временем избавимся, а вот в своем округе вам надо бы не наломать дров. Не могли бы вы привлечь на свою сторону Хароусека? Он славный малый…
Пан Стокласа, проглотив слюну, неохотно соглашается. Он оскорблен — с какой стати должен он выслушивать подобные советы?
«Тьфу ты, — думает он, — что Пустина, что Льгота — один черт! И чего я с ними связался, почему не полагаюсь только на собственные силы?»
Он вспоминает Хароусека, и ему делается жарко. «Дурак я, дурак, — повторяет он, сжимая в кармане ключ. — Как я избавлюсь от адвоката, как скажу ему, что между нами все кончено? Ведь он этого вовсе не заслуживает…» Меж тем пан Якуб вернулся к первому вопросу и вздохнул по поводу дороговизны.
Н-ну, — говорит он после некоторого раздумья, — пожалуй, я мог бы на первых порах чем-нибудь помочь молодым людям, но вы ведь все равно не получите Отраду.
Почему? — вскинулся мой хозяин, испытывая в эту минуту безмерную любовь к нашему имению. — Почему? Как это не получу? Я ведь ничего даром не прошу, я хочу купить!
Единственно возможное средство приобрести такое поместье — образовать кооператив.
Какой кооператив? Что вы говорите? Кто в него войдет?
Вы, я, Михаэла, Ян, Хароусек и еще несколько порядочных людей…
Мой хозяин крепче стискивает ключ и одним духом перечисляет ряд препятствий, с которыми им придется столкнуться. Он взвинчен, его лихорадит, ему хочется ругаться — но он чует, что этот путь — верный…
Вы уже предлагали определенную сумму за Отраду? — спрашивает пан Якуб и, услышав отрицательный ответ, добавляет: — Тем лучше — только, прошу вас, не показывайте, что вы богаты.
Господи, — отвечает мой хозяин, — у меня нет такой привычки, и если б вы прямо не спросили…
Я хотел сказать, что ваш образ жизни слишком уж рассчитан на внешний блеск. Если не ошибаюсь, вы держите трех лакеев?
Вплоть до решения судьбы Отрады я должен сохранить ее в прежнем виде, — возразил управляющий. — Таково условие, на котором мне вверили управление ею, во, вероятно, нет нужды объяснять вам, что мне это не по сердцу.
В наше время, — произнес пан Якуб, — следует придерживаться трех правил: носить стоптанные башмаки, питаться сосисками и щелкать зубами.
Мой хозяин соглашается с ним только для виду. Он рассеян и нечаянно поворачивает в сторону вокзала. Он чувствует себя подавленным и считает, что пан Якуб выказывает слишком большую самоуверенность и что проповеди его смешны. Стокласа бросает взгляд на уличные часы. Слава богу, времени у него более чем достаточно. Спокойствие возвращается к нему — теперь ему хочется говорить напрямик.
Что касается Яна, — начинает он после недолгого раздумья, — то вы можете быть уверены, мы рады видеть его у нас.
Я был бы счастлив, — отвечает пан Якуб, — если б барышня Михаэла разделяла ваше мнение, но дадим событиям развиваться свободно…
Половина одиннадцатого. Управляющий взял с пана Якуба обещание, что тот продвинет наконец дело с покупкой проклятого имения и, ощутив в сердце прилив отеческой любви, назначил пятимесячный срок — пусть, мол, молодые люди хорошенько узнают друг друга. Он избрал эту цифру — пять — во имя пяти чувств человека и произнес по этому поводу красивые, высокие слова, вложенные в его уста отцовскими добродетелями. По иронии судьбы, его при этом так же давил пояс, как и тогда, когда он при подобных же обстоятельствах беседовал с Пустиной. По ассоциации мой добрый хозяин вспомнил смешной анекдот, рассказанный тогда адвокатом, и принялся выуживать его из недр своей памяти.
У-у, чую — запахло Пустиной, и только теперь, на фоне его тени, я различаю нити нового свадебного сговора. Бедняга адвокат предан анафеме, как поэтическая школа, изжившая себя, и все-таки он вовлечен в осуществление нового плана.
Пустина, Пустина, — повторил пан Якуб. — Надеюсь, вы не будете действовать опрометчиво…
Может ли он быть нам полезен при создании кооператива?
Думаю, он ни на что не годен, — ответил паи Якуб. — Но посмотрим — я извещу вас, передам через Яна, если будет что-нибудь новое.
Предоставим теперь обоих их размышлениям и проследим, как расцветают нежные чувства влюбленных. Михаэла забывает французские вокабулы, ходит постоянно с книгой, краснеет, она стала робкой, порой она слишком долгим объятием обнимает сестричку, порой убегает от нее — короче, Михаэлу словно подменили.
А Ян? Он необуздан, ибо любовь не выносит узды и не любит, когда ею управляют. Ян всеми силами тянется к запретному и пренебрегает всем тем, к чему его подталкивают. Во встречах с Михаэлой он почуял умысел со стороны отца и, как бы ни был влюблен в нашу барышню, взбунтовался. Ему казалось, что, сближаясь с Михаэлой, он осуществляет купеческий расчет, — и был, бедняга, крайне возмущен.
«К черту! — твердил он про себя. — Какой позорный фарс! Невесту едва показали — и уже все слажено. Право, мой отец и не подозревал, до чего легко он может навязать мне свою волю…» Тут Ян почувствовал отвращение к себе и к женитьбе, устраивающейся словно по заказу. Ему претила всякая мысль о послушании.
И все же ему хотелось обменяться с отцом хоть словечком о Михаэле. Хотелось протестовать, хотелось развенчать ее в глазах пана Якуба, и он искал случая показать свою проницательность. Готовясь к
