подобного!
Вечно вы недовольны, — заметила Михаэла Яну. — Что вы против полковника имеете? Я нахожу приемы великолепными.
В это мгновение Китти уронила шпагу и покраснела, словно вместе с маской и клинком маленькой барышне передали и самолюбие фехтовальщиков.
Оружие подняла ее сестра, и тут я убедился, что привел плохих союзников себе: Михаэла встала на место Китти и попросила князя тоже принять ее в ученики.
Бедный Марцел, надеявшийся, что после подружки наступит его черед, остался с носом. Он прижался к стене, словно желал сделаться невидимым и в то же время обратить на себя внимание. С запасными шпагами в руке, с румянцем на щеках и нетерпением во взоре, он походил на пажа, влюбленного в свою королеву.
Я шепнул Марцелу, чтобы он не терял головы из-за князя, который всегда будет больше внимания уделять другим, чем ему; но, когда я увидел эту возбужденную рожицу, это мальчишеское запястье, высовывающееся из слишком короткого рукава, когда я понял мучительность его переживаний — мне стало его немножко жаль, и я подумал: «Зачем прогонять его, зачем ему препятствовать? Мальчишка все равно поставит на своем, как и Сюзанн». Тогда я устроил так, чтобы Китти и Марцел были второй парой, погрешив, стало быть, против лучших своих убеждений, — но не всегда ведь бываешь последовательным и часто достигаешь цели, отклоняясь от первоначального намерения.
Действительно, Марцел и Китти лили воду на мою мельницу. Их схватка отвратила бы от этого занятия самого заядлого фехтовальщика. Мы хохотали во все горло, — я, Сюзанп, а там и Михаэла с Яном. Один лишь князь оставался серьезным. Он похвалил Китти и Марцела, заявив, что они весьма преуспели.
Сударь, — сказал тогда Ян. — Я слышал, вы как-то намекали, что вам приходилось бывать около фехтовальных залов.
Да, — ответил князь. — Правда, я, кажется, об этом еще не упоминал, но это верно.
Так вот, я, прескверно разбирающийся в этом искусстве, берусь выбить оружие у вас из рук и нанести вам удар в то место, какое вы сами назначите.
Отлично! — со смехом отвечал князь. — Какое счастье, что я не оскорбил вас и у вас нет причин драться.
Это звучит почти как отговорка, — возразил Ян. — Не могу удержаться, чтоб не назвать вашу манеру фехтовать позорным маханием шпагой без ладу и складу. Как надо держать оружие?
— Так, чтобы удар был верным.
Пан Ян постепенно входил в раж. Мы видели — он покраснел и едва скрывает желание схватиться с князем.
Его состояние можно было сравнить с состоянием певицы, которая и боится выступить, и все же всем сердцем желает, чтобы кто-нибудь попросил ее спеть.
Пока князь разговаривал с Яном, одновременно адресуя свои ответы и Марцелу, барышни переглядывались. Начали ли они догадываться? Мы-то с Яном были уверены, что полковник приперт к стене, что он и впрямь ничего не умеет. Это был лжец и обманщик. Что ему надо у нас? Откуда он взялся? Где доказательства его знатного происхождения? То, что он сам себя называет князем и что так его величает денщик?
Когда Ян столь решительно заявил, что князь — профан в фехтовании, мне стало яснее ясного, что этот фанфарон просто пускает нам пыль в глаза, почитая всех нас глупцами. «Погоди же, — сказал я себе, — мы с тобой еще не разделались, расчет еще впереди!» Я потирал руки, радуясь, что посадил полковника в лужу, а чтоб насолить ему еще больше, вмешался в разговор, заявив, что мне самому известны пять школ фехтования:
А именно — школы фламандская, французская (тут я поклонился мадемуазель Сюзанн), итальянская, нижнегерманская, так называемая «моя тетя — твоя тетя» и, наконец, восточная школа, которую отличают скрытая закономерность и трудно постижимые правила. Последняя столь обманна, коварна и жестока, что к ней прибегают очень редко — разве что в среде головорезов. Мы, — продолжал я, имея в виду себя и пана Яна, — отдаем предпочтение лёгкости, грациозности и изяществу движений, в то время как ваша милость лупит почем зря, стремясь послать противника кратчайшим путем на тот свет.
Превосходно! — ответил полковник, рассмеявшись еще сердечнее. — Отлично, приятель! А дальше знаешь? Продолжай же!
Сюзанн и Михаэла были несколько удивлены таким ответом, показавшимся им весьма неубедительным. Это не смутило князя. Он как ни в чем не бывало заговорил со своими учениками, а те с восторгом внимали его наставлениям.
— Жаль, — молвила Сюзанн, — я полагала, мы увидим больше того, что вы нам показали.
Князь пожал плечами и ответил, что ему, конечно же, нет нужды доказывать свои слова.
Я понял — наших барышень, которые удалились полные странных мыслей, ждет новое испытание.
Но пан Ян остался. Он был зловеще молчалив, ожидая, что ему все-таки удастся взяться за оружие и он успеет показать свои превосходные качества. Князь, однако, словно не замечал его.
С этого времени Михаэла начала сомневаться в князе и, находя в своем сомнении лекарство от зарождающейся любви, преувеличивала свое недоверие. «Как же так? — говорила она себе. — Чтобы я, утверждающая, что князь лжет, что он неправильно держит шпагу, я, насмехавшаяся ему в глаза, — чтобы я была влюблена? Глупости! Он — авантюрист, скитающийся по свету и приписывающий себе свойства, которых ему явно недостает».
Быть может, в голове Сюзанн бродили подобные же мысли, но если и было так, то они доставляли француженке куда больше досады и печали, чем Михаэле. Она трепыхалась, как пойманный зверек, но не могла изменить своего сердца и любила князя тем более, чем менее того желала.
Девушки, подобные Михаэле и Сюзанн, нередко попадаются на приманку обманщиков и, даже поняв со временем их вероломство и бесчестность, не отрекаются от своего слова и сохраняют им верность. Разве вы не слыхали, что страшные пороки и проклятые поэты, чье искусство питается из источников ночи и преступления, сильнее и чаще околдовывают невинные души, чем чистая и прозрачная поэзия? Нужно ли удивляться тому, что Сюзанн и Михаэла, отвергая князя, любили его по-прежнему? Их состояние было сходно с состоянием Марцелла и Китти, у которых ведь тоже дрогнуло что-то в сердечках, которые тоже почувствовали, что возлюбленный их князь отдалился от них, не опровергнув обвинения, брошенного ему в лицо Яном.
Француженка и старшая из сестер поступали как взрослые люди, в то время как Марцел и Китти были еще слишком детьми: и они ответили на опасность еще большей любовью, упрямством, румянцем, возмущением и ненавистью к пану Яну.
Об этом случае, точно так же, как и о моих визитах к Корнелии, пошли толки по всей Отраде, и всюду, где об этом говорилось, образовывались две партии: партия белых, то есть князя, и партия пана Яна. Во главе последней встала Франтишка, не устававшая повторять, кто именно подлинный любовник Корнелии.
— Молчи! Замолчи, клеветница! — отвечали ей подруги и с пылающими глазами, со вздымающейся грудью защищали полковника.
Естественно, нашлись и равнодушные — эти твердили, что с них хватает и собственных забот, и просили всех спорящих из-за князя, оставить их наконец в покое.
Между тем князь не обнаруживал никакой тревоги. На лице его не появлялось признаков дурного настроения. Он обращался к Яну так же дружески, как и прежде, посмеиваясь над ним, словно имел на то право. Князь был снисходителен к Яну, а меня от этого черти корчили.
ПОЩЕЧИНА
На другой день я отправился на свидание, назначенное мною голландцу Хюлиденну. Я пришел
