Марцел сдвинул шапку на затылок, и лицо его выразило такую серьезность и такое раздумье, что мне стало смешно.
— Ладно, ладно, — сказал я, — дело еще не так плохо, и ты парень неглупый…
Затем, желая перевести разговор на другое, я спросил, что он собирается делать.
— Пойду к полковнику, — ответил мальчик.
— Черт возьми, сегодня я уже в десятый раз слышу одно и то же! Провались ты со своим князем!
Вскоре после этого я встретился со Стокласой, поздоровался с ним и, так как желчь во мне переливалась через край, немедленно резанул по живому месту.
— Сударь, — заговорил я, взывая к его чувству справедливости, — сударь, вы заметили, что Марцел совершенно подпал под власть полковника? И заметили, что этот князь Алексей — человек легкомысленный, которому решительно наплевать на то, что он сбивает с толку какого-то мальчишку?
Я говорил так потому, что сам однажды убежал из дому за кукольником, который в некоторой степени владел искусством будоражить воображение маленьких мальчиков; потому, что подметил в глазах Марцела отблеск сходной решимости; и, наконец, для того я повел этот разговор, чтобы обнаружить свое знание человеческой души, вывести князя из игры и облегчить Марцелу возвращение.
Для хозяина (каким был мой хозяин) всегда интереснее познакомиться с действиями своего подчиненного по разговору, раскрывающему заветные мечты такого полоумного, чем услышать о нем уже после того, как дурачка и след простынет, а с ним вместе и след какой-нибудь сотни крон.
Когда я кончил, управляющий вынул изо рта свою неизменную трубочку и поблагодарил меня.
Боюсь, — присовокупил он, — что дело и впрямь обстоит именно так, как вы говорите. К счастью, один только Марцел потерял голову. Остальные, как я полагаю, и слышать не могут о князе и ведут себя с ним почти невежливо.
Позвольте вам возразить, — не согласился я. — Дурного мнения о полковнике придерживается, по всей видимости, один только доктор Пустина.
Мне хотелось, чтобы Стокласа немного задумался о том, как относятся к князю наши барышни. Но управлающий был человек самовлюбленный, воображающий, что его дети никогда не споткнутся; а какой- то Марцел из конюшни не стоил и разговора.
— Так знайте же, — заявил я тогда, — барышня Китти ничуть не в лучшем положении, нежели Марцел!
Тут управляющий грубо оборвал меня, но семена моих слов все же пали на добрую почву. Стокласа поверил мне! Еще в тот же день он поговорил со своей младшей дочерью, и разговор привел его в ужас. Он навсегда отвернулся от князя.
Но я тогда еще не знал, какой поворот произошел в мыслях Стокласы и, уходя после беседы с ним, был уверен, что он считает меня дураком, а князя — честным человеком. Такая уверенность еще сильнее восстановила меня против князя Алексея.
Входя в дом, я пересчитал всех тех, кто подпал под обаяние полковника. Таких набралась целая шеренга: Марцел, Китти, Михаэла и Сюзанн, старый Котера, лесничий, Корнелия и наконец (поскольку я так уже сдружился с правдой и не могу ничего скрыть) — наконец, я сам.
За это я возненавидел его вдвойне — однако сейчас не время было негодовать, я ведь спешил задобрить князя! И надо было мне разбудить в душе соответствующие чувства. Тогда я заставил себя жалеть князя, твердя, до чего жалка жизнь приживала, пусть окруженного роскошью. Я перебивался, обучая детишек латыни, и очень хорошо знаю, какой это горький хлеб. Частенько кусок, поданный из милости, становился мне поперек горла, и я еще сейчас нет-нет да и сплюну от бешенства — конечно, за спиной хозяина. И чтобы вознаградить себя, утащу из его кладовки бутылку-другую… В таком образе действий таится мудрость людей без гордости, ибо я ведь и в самом деле не родился князем и ничто так не далеко от меня, как добродетели подобного рода.
Полковнику, обладавшему чувствительным носом, должно быть, было во сто раз труднее переносить унижения, и если он прикидывался, будто и в ус не дует, если он не обращал на них внимания и никогда не показывал, что замечает их, то для этого ему приходилось, вероятно, страшно перемогать себя. Я действительно немножко ему сочувствовал.
Но кто бы он ни был, проходимец или бедняга, — я должен был сказать ему несколько ласковых слов, ибо его интерес к голландцу был мне весьма не по нутру. Кроме того, я хотел его попросить, чтобы он оставил в покое Китти и Марцела.
Я застал князя над полковым дневником.
Я пришел посчитаться с вами, — заявил я. — Счет пойдет по пяти или шести пунктам. И прежде всего: что вы делаете с детьми?
Хорошо, — ответил князь, — перечисли, Бернард, все пункты по порядку, и я отвечу тебе в целом.
Тогда я продолжал:
— Я слыхал, как вы подбиваете Марцела на какое-то путешествие. Отдаете ли вы себе отчет, как понимает мальчик вашу болтовню? Он ведь и в самом деле способен сняться с якоря, и навяжете вы его себе на шею!
Последнее замечание, казалось, возмутило князя.
— Навяжу себе на шею?! — переспросил он. — Что ты хочешь этим сказать, Спера? Что мне придется кормить одним ртом больше? Фу, стыдись!
Тут князь вскинул голову, словно в паши трудные времена можно играючи прокормить целый полк, и излил на меня поток презрения. Я подумал про себя, что он все-таки скорее безумец, чем прохвост.
Если б я владел целой деревней, и то значил бы не больше, чем теперь, — прибавил он. — Бедный или богатый, конный или спешенный, с войсками или без них — я все равно полковник царской армии!
Ладно, ладно, — сказал я. — Вы правы, ваша милость, но когда-нибудь должно же быть высказано, что вы с отличным аппетитом кушаете из чужих тарелок и бегаете за девицами, расцветающими вовсе не про таких, как вы. Господи, да не выкручивайтесь вы без конца, не ссылайтесь на царя, когда я говорю о вас! Я могу быть полезен вам лишь в том случае, если мне будут известны все ваши намерения.
Так! — воскликнул князь. — Знай же — ничто не претит мне более, чем помощь, которую ты мне предлагаешь. Я ничем не обязан Стокласе, разве только он просто лавочник и, как лавочник, ведет счет еде, бутылкам и простыням. Однако того, что ты сказал, достаточно, чтобы я уехал.
Он позвал Ваню и велел ему укладываться в дорогу.
Здесь я должен упомянуть, что от этих слов несчастный увалень вздрогнул и пришел в ужас. Право же, мне очень хочется остановиться на этом предаете и подробно описать, как Ваня всплеснул руками и, сложив их, поднес к подбородку, как обратил он на своего господина умоляющий взор, но другая задача заставляет меня как можно быстрее миновать все, что тогда происходило, и не задерживаться на этом долее, чем того требует вразумительность повествования.
Разгорячившись, я спросил князя, какие виды он имеет на Михаэлу, что он творит с Корнелией и Сюзанн и как обстоит дело с его игрой в карты, после чего собирался свести речь на Хюлиденна. Князь же (и да послужат мои дальнейшие слова к обвинению этого насильника), не раздумывая, ответил, что не питает ко мне ни капли ненависти, но тем не менее вынужден дать мне пощечину. С этими словами он выслал Ваню вон и исполнил свое намерение.
Меня как жаром обдало. До сего дня не понимаю, как до этого дошло и спрашиваю себя о причинах такой явной несправедливости.
Я жестоко, как только мог, разбранил князя, хотя лучшие эпитеты и сравнения, бьющие не в бровь, а в глаз, пришли мне на ум только когда я опомнился от изумления.
С того момента я решил свести с ним счеты иным способом и сказал себе примерно следующее: «Как же так, Спера, за все, что ты сделал для полковника, за то, что ты принял его под защиту и только что не за ручку вел его от успеха к успеху, — за все это теперь тебе такое унижение? Отомсти! И пусть тебя не смущает даже опасение, как бы князь не выдал, что ты знаешься с Хюлиденном. Отомсти — а там хоть в тюрьму!
Это не первая пощечина в твоей жизни. Однажды твой старый хозяин, герцог Пруказский, вытянул тебя тростью, и он же влепил тебе несчетное число затрещин, — но человек тот поступал так, во-первых, в
