порыве чувств, а во-вторых, он имел на то естественное право, которое ты, правда, отрицал, но которого зато он придерживался, целиком его признавая.
Ты сказал сейчас, что заработал за свою жизнь предостаточно оплеух, но эта пощечина жжет тебя, и если бы ты прожил еще сто лет и удостоился звания ректора — все равно она будет тебя жечь. Эту пощечину отпустили не в приступе злобы, не при карточной игре, не с перепою — ее отпустил тебе безоружный человек, полусумасшедший, полунесчастный, то есть такой, с кем ты можешь быть почти на равной ноге, ибо и ты умеешь говорить небылицы, и ты врешь, как по-печатному. И ты способен напиваться, и бегать за девушками, и с аппетитом склоняться к тарелке».
— Ваша милость, — обратился я затем к полковнику и чуть было сам не наградил себя оплеухой за эту самую «милость» (но в определенном возрасте очень трудно отвыкать от манер и слов, усвоенных за долгое время их употребления), — ваша милость, я заслуживаю не такого приема, как этот, но пускай. У вас было очень мало при-чип полагать, что я стою на стороне ваших недругов. И если вы меня теперь унизили и оскорбили — тем хуже. Как видно, вы умеете ценить только удары, и я собираюсь отплатить вам той же мерой. При этом я, конечно, имею в виду лишь то оружие, каким пользуются культурные люди. Я стану преследовать вас кознями, я измыслю для вас столько хитроумных ловушек, что вам очень скоро станет жарко.
С этими словами я вышел, подняв голову, ибо, враждовал ли я с полковником или стоял на его стороне, все равно я заразился его манерами и невольно подражал им.
ПОЕДИНОК
Из комнаты князя Алексея я бросился прямиком к пану Яну. Мне известны были его тайные интриги, и я без труда сообразил, что сей молодой человек держится где-нибудь поблизости от адвоката. Было воскресное утро, часы только что пробили десять «В эту пору, — сказал я себе, — наш поверенный обычно пребывает в кабинете и на всякий случай притворяется, будто работает». Я направился туда, куда повело меня это рассуждение, и расчеты мои оказались верными. Доктор Пустина стоял с Яном в углу около печки. Вид у них был самый заговорщический, и, грея спины, они затевали какую-нибудь пакость. Возможно, речь шла обо мне, ибо, едва я открыл дверь, они умолкли. Пан Ян остановился на полуслове, адвокат не нашелся, что сказать.
— Простите, — молвил я, подходя к ним, — я удалюсь, если вы дадите мне понять, что мое присутствие нежелательно, но прежде выслушайте меня.
Оба смотрели в достаточной мере недоверчиво, но все же склонили ко мне свой слух. И тогда, напирая больше на моральную сторону дела, чем на плоскую правдивость, я поведал им о причиненной мне обиде.
Но должен ли я был рассказывать им, как князь побил меня? Показывать отпечатки его пальцев на моей щеке и громоздить боль на боль? Вправе ли я был усугублять позор полковника, делая его дурной поступок достоянием гласности?
Много перевидал я жалобщиков, не заработавших своими жалобами ничего, кроме насмешек, и знаю насильников, закоренелых в своей жестокости и черпающих ободрение в ехидных насмешках, которыми люди угощают бедняг, подобных мне. Таков суд человеческий! Увы! Мы отданы на произвол вечных невзгод, сокрушающих нас и нередко оборачивающих истину в подлость. И рассказывать, как было дело в действительности, порою не более, чем слабоумие со стороны того, кто зажат в тиски вин.
Памятуя об этом, я вывернул наизнанку эпизод с пощечиной и довольно связной речью изобразил князя человеком недостойным. Человеком, который оскорбляет людей, интригует, бесчестит, клевещет, да к тому же еще труслив по натуре.
— Это старый негодяй, — закончил я, — приступим же к действиям, добрые люди, и воздадим ему по заслугам!
— Правильно! — отозвался Ян. — Во всем, что вы сказали, пан Бернард, нет ни одного неверного слова, но как то случилось, что вы разом превратились в противника князя? С чего это вы решили заступаться за нас, и как там было с пощечиной? По вашим словам, полковник не защищался и тотчас поджал хвост? Гораздо скорее я поверил бы совершенно иному!
Я возразил, что отвечу вопросом, и тотчас перешел к делу.
— Мой драгоценный друг пан Ян, — сказал я, — неужели вы не помните, что несколько дней тому назад я совершил для вас почти то же самое, что и сегодня? Или вы забыли, что я предлагал вам свою помощь? Мы тогда вышли из саней и поднимались по лестнице… Неужели все это уже испарилось из вашей памяти? И вы не помните, как явно выказывал я вам свою дружбу, не скрывая от князя моего к нему презрения? Неужели напрасно мне запомнилось, как я тогда вздохнул и сказал: «Тем хуже для крольчих, грызущих корни грабов»?
Высыпав все эти вопросы на голову Яна, я обратился со столь же длинной речью к адвокату. Но человек этот мне не по нутру. И хотя в мою речь вкралось множество бранных слов, она все же лишена была истинного чувства.
Нет ли между вами и князем каких-нибудь личных счетов? — спросил доктор Пустина, когда я закончил. — Это было бы мне неприятно, ибо спор, который ведем мы, то есть пан Ян и я, направлен исключительно к тому, чтобы не пострадала репутация пана Стокласы. Вы сами до недавних пор были слишком увлечены полковником и, возможно, не заметили даже, что поведение его выходит за рамки приличий. Я опасаюсь, как бы те господа, которые были свидетелями его фантастического появления, и те, у кого есть возможность наблюдать его выходки, не сказали, что мы связались с сумасшедшим. Все это достаточно неприятно, однако я могу указать на нечто худшее: князь присвоил такие полномочия и держит себя так, словно в Отраде два управляющих. Он отдает распоряжения и чуть ли не силком заставляет исполнять их. Пан Стокласа в своем гостеприимстве хватил через край и теперь, когда дело зашло слишком далеко, не может круто менять свое поведение.
Тем лучше, — ответил я, — тем лучше, если речь идет о возвышенной цели. Когда б я проникся враждебностью к человеку, пользующемуся вашим доверием и доверием моего хозяина, я мог бы выражать свое отношение к нему только молчанием. Но так как, по-вашему, князь заслуживает, чтоб его прогнали, ничто не помешает мне хорошенько над ним посмеяться. Я подстрою ему одну штуку…
Какую? — поинтересовался пан Ян.
Такую, что он только схватится за нос и уберется отсюда.
Вы забываете, — возразил адвокат, — что действия ваши должны быть безупречны с двух сторон: со стороны юридической и со стороны правил хорошего тона. Я решительно против всякого рода пощечин и драк.
Разве я похож на ландскнехта?.. — Я хотел было продолжать, да вспомнил свою же ложь насчет того, как было дело с пощечиной. И мне оставалось только повернуть разговор примерно следующим образом:
Чем же можно ответить насильнику, как не насилием? Видели вы хоть раз князя без нагайки и револьверa? Так вот, я настаиваю и повторяю, что его можно поставить на место только с помощью его же оружия.
— Хотел бы я знать, куда вы гнете, — проговорил, подумав, пан Ян. — Хотите, что ли, вызвать его на дуэль?
Я отвечал по правде, что в жизни не держал в руках ни шпаги, ни огнестрельного оружия.
— Хотя, если б я отличал эфес от клинка, я не задумался бы продырявить его шкуру. Это так же нетрудно, как побить Марцела, — да что я говорю, даже легче, ибо я видел, что князь уступал ему.
На этом мы задержались, и адвокат потребовал более обстоятельных объяснений.
Пан Ян, — проговорил я тогда, кладя руку на плечо моего друга, — вспомните, как мы застали в библиотеке князя с Китти и Марцелом за уроком фехтования и как плохо закрывался наш герой. Шпага то и дело касалась его груди, и он проигрывал очко за очком. Он был побит, как младенец! Уверен, — заключил я, — князь просто бахвал и в фехтовании разбирается не более, чем в литературе. Он делает ужасающие ошибки и неспособен перевести «Horkion synchysis»[12].
