Я сказал, что он смахивал в ту минуту на хнычущую девку, но, может быть, я несправедлив к нему, может быть, то было всего лишь обыкновенное человеческое лицо. Кто виноват в том, что мне (видавшему плачущими только людей определенного сорта) напрашивалось такое сравнение! Оно неверно! Князь держался как человек, который ничего не скрывает, как мужчина, испытывающий сострадание и не следящий за мускулами своего лица.
Я видел, как он бросился к двери вслед за подростками. Китти, закрыв лицо ладонями, горестно рыдала. Марцел всхлипывал, уткнувшись в сгиб локтя.
Князь, смешной без куртки, долговязый, побежденный, жалкий, выбежал из библиотеки без единого слова извинения и схватил обоих в объятия. Вот он шепчет им что-то, но они по-прежнему плачут…
— Китти! Марцел! Китти!.. — восклицал князь, пятясь к дверям библиотеки и не отрывая глаз от детей.
Тут-то и подоспел адвокат, пряча за спиной парик и треуголку барона Мюнхгаузена.
Веселясь от души, он натянул на голову князя сначала парик, а затем и шляпу, да так резко, что едва не лопнули швы… А князь словно и не заметил. Он не замечал ни Михаэлы, ни Сюзанн, не оглянулся он и на меня. Он звал своих юных друзей и не видел никого, кроме них.
В такие трогательные моменты самое для меня приемлемое — подметить смешную сторону, и я, несколько растерявшись от всего происходившего, засмеялся, показывая пальцем на баронскую треуголку со словами:
— Ничего не скажешь, она сшита по вашей мерке и сидит отлично! Да здравствует барон Мюнхгаузен!
Адвокат и пан Ян присоединились ко мне, и втроем мы подняли такой шум, что к библиотеке начала сбегаться вся Отрада.
Вместе с ними явился и Стокласа. Мы заперли дверь перед носом непосвященных, однако никто из них не собирался удалиться. Они подслушивали за дверью.
— Отлично, — сказал князю мой хозяин. — Титула, присвоенного вам со всеобщего одобрения, у вас уже никто не отнимет. И должен заметить, этот головной убор вам очень к лицу.
Адвокат (заранее все предусмотревший) притащил зеркало и подставил князю, предлагая оценить костюм.
В это время рука князя покоилась на плече Марцела. Увидя свое отражение, он невольно поднял ее, чтоб сдернуть треуголку, но овладел собой и, пусть на миг, превратился в прежнего паяца, каким его знаете вы и каким его знаю я.
Благодарю, — сказал он. — Оставляю за собой то, что выслужил. С этих пор я буду говорить только ложь. Буду лгать, чтоб воспользоваться преимуществами, которые дают мне этот убор и это имя.
Господин барон, — вмешался Ян, — как вижу, вы все еще сжимаете рапиру, — не угодно ли еще один тур? Быть может, вам желательно заработать и штаны к шляпе?
— Отчего же, — ответил князь. — Что в закладе?
Все! — воскликнул Ян. — Ладно, если вам случайно удастся повторить то, что сделал я, разрешаю вам посадить меня хоть в клетку, в которой держат гусей на откорм…
Глупости, — заявил Стокласа. — Пойдемте, господа, пора обедать. Пойдемте, князь, игра кончилась, довольно шуток.
Пожалуй, вы правы, станем на минутку серьезными. Но мы с паном Яном управимся в два счета…
С этими словами князь пригласил Яна занять позицию и отбил его удар с такой силой, что я от изумления широко раскрыл глаза.
И, черт возьми, не я один! Мы все притихли, словно цыплята перед надвигающейся грозой. У нас перехватило дыхание. Только теперь я увидел, что такое прыжки фехтовальщика! Теперь я увидел, что значит атака!
Князь, в своем шутовском уборе, молниеносными движениями перебрасывал рапиру из правой руки в левую и из левой в правую с видом хищника, готового вонзить свой клюз в добычу.
Он наносил Яну столько ударов, сколько хотел. Ни один его выпад не был отражен, каждый удар попадал в цель!
Будь Ян даже в десять, даже во сто раз лучшим фехтовальщиком, он все равно ничего не мог бы поделать против этого блистания молний, против этой бури. Клинок полковника так часто и с такой силой колол в сердце, нашитое с правой стороны на куртке для фехтования, что совершенно изорвал, изрезал его.
Если бы поединок шел всерьез, пан Ян был бы уже сто раз убит.
Мы все словно оцепенели, мы даже вскрикнуть не успевали. Я чувствовал, как лохматая моя голова покрывается потом, и неспособен был издать ни звука. Прошло немало времени, прежде чем я опомнился, и тогда мною овладела сумасшедшая радость. Не в силах более сдерживаться, я начал выкрикивать:
— Дай ему! Коли его! Между ребер! От книг — к сердцу! В пятое межреберье, да прибавь еще по заднице!
Мой друг восхищал меня. Я бы с огромным удовольствием пал в его объятия и уже совершенно и безоговорочно простил ему пощечину.
Это чтоб я да ссорился с таким фехтовальщиком? С таким молодцом, который, как все великие люди, не обнаруживающие мудрости перед профанами, скрывал, не показывал свое искусство? Что ж, он влепил мне только пощечину, а ведь мог рассечь от плеча до таза!
Я чувствовал, что наша враждебность была чистым недоразумением. Я любил его, я был ему предан. Я счастлив был, что он так держится, что адвокат от изумления уронил очки и лицо у него вытянулось, как у осла сборщика налогов, которому взвалили на спину то, чего нельзя съесть.
Марцел, Китти, Сюзанн и Михаэла испытывали те же чувства. Голову даю на отсечение, жизнью ручаюсь! Понемножку они подходили все ближе и ближе, приоткрыв рты, и из груди их вырывались частые вздохи и восклицания.
У Марцела стучали зубы, Китти сияла, Сюзанн охватил трепет, а Михаэла? Как бы хорошо ни скрывала она своего волнения, я видел ее насквозь!
Мой хозяин начал всерьез опасаться, что пан Ян не выйдет живым из этого поединка. Полагаю, он сроду не видывал такой пляски, и ему казалось, что очень легко может статься, что разъяренный князь поддастся своей ярости еще более и, увлеченный игрой, собственным искусством и клокочущим в нем гневом, вместо сердца из куска кожи (которое уже превратилось в клочья под ударами рапиры) пронзит то, другое, теряющее силы, живое сердце в левой стороне груди Яна. Опасение это, видно, сильно удручало Стокласу, и он стал звать гостей к обеду таким тоном, словно бы речь шла о пустяках, прибавив:
— Ничего не поделаешь, Ян, вы побеждены, но, к счастью для вас, побеждены мастером, и вам нечего стыдиться такого поражения. Полковник — из тех, кто способен задать жару даже самым искусным.
Стокласа произнес это очень спокойно, но князь даже не оглянулся и продолжал так чехвостить пана Яна, что только клочья летели.
Тут на помощь отцу пришла барышня Михаэла, за нею — я, и вот уже закричали три, четыре голоса:
Полковник!.. Ваша милость! Князь, мы совершили глупость!
Бог мой, сударь, дорогой друг, вы нам все отлично показали, только хватит уже, оставьте беднягу! Пойдемте обедать!
Ура, да здравствует князь Алексей!
Говорят же вам, суп уже на столе!
Едва я упомянул про суп, князь остановился и, все еще настороже (между тем как клинок с молниеносной быстротой вращался в его почти неподвижной правой руке), произнес звучным голосом:
— Внимание, сударь, держите свое оружие!
С этими словами он сделал какое-то, едва заметное глазу, движение кистью, и рапира несчастного Яна вылетела из руки. Она отскочила под окно и перевернулась вокруг оси, зазвенев, словно иголка, которую швея уронила на каменную плиту.
Пан Ян, запыхавшийся вконец, бледный, покрытый потом с ног до головы, раздавленный, жалкий,
