шею. Рука моя скользила все ниже по выпуклости ее бедра, тогда как другая нащупывала пуговочки, поддавшиеся сразу.
Корнелия перестала плакать, ее прерывистое дыхание у самого моего уха оглушало меня. Я положил свою подругу на постель, которая приняла нас, как в прежние времена.
— Нет… — вздохнула красавица, отстраняя мою голову, но было поздно.
Одеяние ключницы (слишком напоминающее ризы монахинь) уже было скомкано и брошено в беспорядке, прическа рассыпалась, руки ее слабели, не обретая новой силы, и наконец сошлись на моих бедрах и сжали прежнего любовника.
— Бернард, — сказала, одеваясь, моя подруга, — вот видишь, я вовсе и не люблю того человека, но мне хочется немножко наказать его. Я хочу поступить на новое место в Праге. Ты не можешь достать для меня тысячу крон?
Я ответил ей поцелуем, Корнелия схватила меня за руку и привлекла к себе так близко, что я ощутил прикосновение ее коленей. Потом она положила ногу на ногу и, поправляя подвязки под пышными юбками, наговорила мне много лестного, повторив, между прочим, и свой вопрос.
В такие минуты рассудительность моя не стоит и гроша. Она не подала голоса. Взволнованность и блаженство, которые я испытывал, ответили вместо разума таким бурным согласием и притом с такой быстротой, что я не мог устоять. Мигом очутился я у ящика, куда перед тем положил деньги Хюлиденна, и отсчитал шесть сотен. Какое счастье, что мне удалось перехитрить собственную доброту и уберечь остаток!
Когда Корнелия ушла, мне стало грустнее прежнего. «Сюзанн, — размышлял я, — останется теперь в обществе Алексея Николаевича, моя дорогая сестра никогда не дождется вспомоществования, на которое имеет полное право, зато Корнелия купит шляпу или пижаму на деньги, которые я ей дал». Тут в голове моей всплыло сомнение — а что, если Корнелия всего-навсего потаскушка? Это сильно мучило меня. Однако при всем том я ничуть не меньше был влюблен в Сюзанн, по-прежнему сочувствовал Анделе и от всей души жалел племянницу.
Если говорить честно, то я и до эпизода с Корнелией не имел намерения исполнить просьбу сестры, но теперь я упрекал себя за то, что растратил деньги, предназначенные для нее. Мне было стыдно. Я ломал голову, как бы устроить так, чтоб раздобыть порядочную сумму. Я хотел разбогатеть во что бы то ни стало.
«Пусть так, — сказал я себе, — ты дал Корнелии немного денег, однако вовсе не потому, что у этой дамы замашки проститутки, и отнюдь не потому, что сам ты глупец, а по зрелом размышлении и по доброте сердечной. А сделал ты это по следующим соображениям: во-первых, чтобы наказать легкомыслие Алексея Николаевича; а во-вторых, чтобы Корнелия не лишилась хорошего места. Дела же с Сюзанн и с Элишкой еще наладятся. Господи, время есть, успеешь подыскать способ подработать. Например, ты можешь составить новый каталог. А что, если попытаться опубликовать какую-нибудь старинную рукопись?»
Рассуждая так, я пошел в библиотеку и снова столкнулся по дороге с паном Стокласой…
Здесь я отпускаю вожжи правил, которыми надлежит руководиться рассказчику, и взываю к вашему великодушию и к гордости, испытываемой вами, когда вы даете вашему взгляду скользить по животу вниз, к ботинкам. Не приходит ли вам тогда в голову мысль, что вы — обладатель стройной фигуры? Прекрасно — даже не анализируя предмета, я заранее соглашаюсь с вами.
Так и я, уважаемые господа, частенько думал о себе то же самое, что и вы. «Ты некрасив, — говорил я себе, — зато честен, и ядро в тебе доброе!»
Представьте теперь, каково было мне, когда я должен был прибегать к таким обозначениям, как «вор, страх, тюрьма» и так далее! Ведь все это применимо теперь и ко мне! Какой позор!
Где-то в Священном писании я прочитал, что все мы грешны. О, если б можно было сказать обратное этому — то есть что все мы равно без вины! Если б мог я отринуть сей адский лексикон! Я так страстно желаю этого, я мечтаю об этом с таким неистовством, что люди, придерживающиеся другого мнения, кажутся мне лицемерами с душою надсмотрщика.
Зачеркнем же в нашей книге все, что говорится о грехопадениях, закроем двери чуланов, из которых несет отвратительным смрадом, и перевернем страницу. Торжественно обещаю вам избегать надоедливых описаний того, как дрожал я перед человеком мелкой души и скудного образования. Умолчу о том, как я при различных обстоятельствах покрывался потом, как запутывался во лжи и кусал ногти. Правда, я жил в страхе и часто, при встречах с паном Стокласой, подозревал, что он знает о моих сделках с Хюлиденном. Правда, бывали времена, когда я тщательно избегал людей, и другие, когда я сам лез на глаза, чтобы прощупать почву, — но все это я намерен сейчас обойти. С каким бы упорством ни толкало меня мое самобичевание головой в эту лужу, я не буду больше бередить свою рану, не буду позорить свою бедность, не отягощу неприятным чувством вашу и свою безупречность, и если все-таки возвращусь к своему грехопадению, то сделаю это, хоть и с раскаянием, но деловито, не размазывая свою вину.
Восемьсот крон — прежалкая цена, когда мы продаем честь, покой души и право смотреть людям в глаза. От этого я сделался сам не свой, словно кто-то наслал на меня хворь; и вот, не в состоянии более выносить такую муку, я написал Хюлиденну, чтобы он немедленно вернул злополучный переплет. После этого мне стало легче, тем не менее возникли новые причины для беспокойства — быть может, оттого, что я лишен был возможности вернуть Хюлиденну деньги, принятые от него.
На другой день после нашего свидания в дубовой роще, в три часа, я просил Хюлиденна прогуливаться под окнами Отрады.
Вот уже и назначенный час, я вижу, как белеет среди деревьев непромокаемый плащ голландца, и бегом бросаюсь к нему. Но тут на пути моем встает Алексей Николаевич и, указуя перстом на иностранца, спрашивает:
— Вам знаком этот человек?
— Ах, — отвечаю, — подобных типов здесь околачивается предостаточно, но я слыхал, вы получили письмо от графа Коды!
Однако мне не удалось сбить князя.
— Мне сказали, что этот тип — англичанин, и боюсь, он слишком интересуется моими делами. Я не спущу с него глаз, Спера, а если он еще раз покажется поблизости, то я знаю, что мне думать…
Мы долго молчали. Полковник поднял воротник пальто и стоял с видом величавым и недоступным, словно какой-нибудь король.
Все это время господин Хюлиденн прогуливался вперед и назад, но, увидев, что я не двигаюсь с места, вернулся к своему экипажу и укатил.
Что мне было делать? Я понял, что князь Мегалрогов подозревает меня в связях с сыщиками, ибо таким безумцем был наш полковник, что соглядатаи мерещились ему на каждом шагу. «Пожалуй, — сказал я себе, — причиной всему Марцел. Я уверен, он выболтал князю все, что знал».
И едва полковник меня покинул, я поспешил к Марцелу, чтобы расспросить его. Я нашел мальчика в конюшне. Он прохаживался вдоль стойла, выискивая, где что недоделано и чем он еще мог бы заняться. При этом озорник присматривал себе лошадь для бегства!
Мысль эта, конечно, еще не облеклась в одеяние из слов. Просто в голове мальчика носилось какое- то предчувствие, некий далекий звон, который (на языке слов изреченных) обозначает скорее похвалу всаднику, но все это вовсе еще не значит, чтобы Марцел, указав на какую-нибудь кобылу, сказал себе: «Вот скакун, которого я оседлаю, когда поеду с князем».
Я застал моего предателя, когда он навешивал замок на ворота конюшни.
Сдается мне, — сказал я, — что с некоторых пор ты сильно смахиваешь на дурака!
Я?! — отозвался Марцел. — Ничего подобного! Слышали бы вы, пан Бернард Спера, что говорят о вас, самих!
А ну-ка, шутки в сторону! Что ты наврал князю про того человека в светлом плаще?
Марцел был невинным дурачком и признался, что не в силах ничего утаить от полковника.
— Князю грозит опасность, — сказал он, — и потому считал себя обязанным сообщить ему про того иностранца. Но я сказал только, что вы посылаете ему записочки и встречались с ним в дубовой роще.
— У князя в голове страшная путаница, — возразил я. — Смотри не принимай за чистую монету все то, что он болтает просто так, лишь бы язык почесать. Нет ничего глупее, чем слушать всяких пустомель и верить их россказням. Знаешь ведь, чем кончился урок фехтования!
