сатану — когти! Мне от всего сердца было жаль, но я ничего не мог для него сделать. Князь взял его за руку и повел прочь, твердя, что они еще поговорят об общих знакомых.
— Я, — заявил он, отвратительно ухмыляясь, — знаю кое-что, что освежит твою память!
Мне оставалось только вернуться в замок. Что я и сделал весьма охотно.
Итак, оба они удалялись, кидая друг на друга косые взгляды, а я, беспрестанно оглядываясь на них и спотыкаясь, побрел домой.
В воротах мне встретился хозяин. У меня не было намерения вступать с ним в разговор, но он сам подозвал меня. Мы пошли рядом, и взор Стокласы избегал меня, он был неуверенным и беспокойно перебегал с предмета на предмет. Мне показалось, что и говорит-то мой хозяин не так, как всегда, что это стоит ему усилий, и у него что-то на уме… Короче, я вообразил, что он сейчас схватит меня за руку, и я уже слышал слова, которым должно было прозвучать. Сердце у меня сильно билось, и потому-то — видно, так бывает с ворами — слюна собиралась под языком. Я не в силах был пошевелить рукой, все члены мои словно свинцом налились, и краем глаза я уловил — хотя и не видел ничего — мелькание некоего образа.
Не полицейский ли?
Я жаждал разглядеть, что это такое там мелькает, и не мог заставить себя оглянуться…
— У каждого из нас бывают минуты слабости, сударь, — начал управляющий, и я поддакнул ему. — Я мог бы выразиться более определенно, — продолжал он, — но, как говорится, мудрецу достаточно намека.
Тут он завел меня в библиотеку, и, беспрестанно paсхаживая вдоль книжных полок, то минуя место, где когда-то стояла злосчастная «Хроника», то снова приближаясь к нему, он стал излагать мне свою точку зрения на князя. Говорил он очень медленно, и мысли его, подобно стаду, проходили по узеньким мосткам его слов. Не понимаю, как это я за все время его монолога не вернул себе былой непринужденности. Мне все еще было не по себе, и я каждую минуту ждал, что сейчас в дверях появится или голландец, или каска полицейского.
Князь Алексей провел у нас три месяца, — говорил меж тем мой хозяин, — и, должен сказать, я был ему рад.
Беспечность и тяга к непрестанным скитаниям — вот наиболее яркие черты его характера, — заметил тут я.
Да, — согласился управляющий, — но мне очень важно, чтобы он покинул нас так, как это принято, и не увозил бы мадемуазель Сюзанн. Я хочу попросить вас об одном одолжении.
Я перевел дух и стал слушать с куда большим интересом. «Вот это по мне, — подумал я, — это другое дело, это уже совершенно иная ситуация — смотри-ка, пентюх собирается раскошелиться!»
В самом деле, пан Стокласа вытащил свой роскошный бумажник и плавными движениями торговцев зерном принялся раскладывать перед моими глазами сотенные бумажки. Теперь разговор меж нами потек значительно успешнее.
Мисс Эллен рассказала мне кое-что об отношениях своей французской приятельницы с полковником.
Она поступила бы гораздо лучше, если б умолчала о них. Князь, как вам известно, уезжает.
Вот мы и подошли к сути дела, пан Бернард. Шотландка не уверена, уедет ли князь один. Ей кажется, что Сюзанн намекала на отказ от места…
При этих словах бедное мое сердце снова понеслось вскачь. Я вообразил, что Стокласа толкает меня на какую-то неблаговидную комбинацию, и, утратив на миг самообладание, произнес дрожащим голосом:
Вы правы! Мадемуазель Сюзанн любит полковника и выйдет за него замуж в Париже.
Я полагаюсь на вас, — сказал тогда управляющий, обойдя молчанием мое сообщение, — и рассчитываю на вашу помощь. Передайте ему эти деньги…
И Стокласа протянул несколько купюр. Однако я, возмущенный до глубины души, меньше всего думал в этот момент о той почтительности, которую господа требуют от тех, кто им служит, и заговорил таким тоном, как если бы передо мной стоял человек без гроша в кармане:
— Неужели вы вообразили, что за несколько жалких монет князь откажется от того, что он задумал? Или вы хотите сунуть эти деньги мадемуазель Сюзанн? Нет уж, избавьте меня от такой миссии!
Увы, кажется, перо так и просится перенести на бумагу мое благое намерение прослыть человеком решительных действий! Подумав хорошенько, я вспоминаю, что выразился тогда несколько иначе, хотя смысл моих слов был именно таким, можете мне поверить.
Ну-ну-ну, полегче, — отозвался управляющий (яви-дел, что даже немногих слов, сказанных мною в запальчивости, и то для него чересчур). — Зачем так резко. Я хочу, чтобы вы сделали две вещи: попросите князя, пусть уезжает еще сегодня, и предложите ему эту сумму взаймы.
Я уверен, он не примет, хотя карманы его пусты, — возразил я.
Именно по этой причине я и хочу, чтобы деньги ему предложили вы. Думаю, от вас он примет.
Чем объяснить такой поступок моего хозяина? На этот вопрос я могу ответить лишь приблизительно: вероятно, этому старому вылинявшему петуху была невыносима мысль, что князь станет ждать, пока мадемуазель Сюзанн отслужит свой срок, а после уедет с нею во Францию. Стокласа думал, что князь рассчитывает на сбережения мадемуазель и собирается путешествовать за ее счет. Хозяин же, опираясь на условия договора, решил задержать Сюзанн еще на целый месяц и, вручая мне деньги, хотел дать князю возможность отправиться самостоятельно. Если в кармане полковника зазвенят монетки — так, видимо, рассуждал Стокласа, — он не будет зависеть от Сюзанн, уедет и найдет себе приятные развлечения где- нибудь в казино «Де Пари». Разве это не стоит нескольких бумажек?
Теперь намерения моего хозяина — все равно, были они продиктованы благородными побуждениями или низкими, — показались мне вполне приемлемыми. И я выразил согласие сделать все так, как он того желал.
— Хорошо, — сказал тогда Стокласа, — но прежде, чем мы предложим деньги Мюнхгаузену, будьте добры, пригласите мисс Эллен Марден и еще раз расспросите обо всем. Я не уверен, что правильно понял ситуацию.
Я отправился разыскивать шотландку и, застав ее в ее комнате, молвил следующее:
— Несчастная, зачем вы поступаете столь опрометчиво? Что за порядки вносите вы в наш замок? Почему вы не обдумали, какие последствия будет иметь ваше доносительство? — Я говорил бы еще, но мне пришлось остановиться на слове «доносительство», ибо знания мои в английском языке довольно ограничены и выражение это, сколько я ни старался, никак не всплывало в моей памяти.
Эллен опустила глаза, принимая выговор с видом девочки.
— Я сделаю все, дорогой, чтобы загладить свой промах, — пролепетала она, подставляя мне губы для поцелуя. — Мне не следовало доверяться Сюзанн? Ты полагаешь, я себя скомпрометировала?
Я изучал английский вовсе не для того, чтобы слушать подобную чепуху, и сказал Эллен, чтобы она не притворялась, будто не понимает, в чем дело. Затем со всей выразительностью, которую гнев придает нашим словам, я продолжал:
Неужели вы не понимаете, что вы наделали? Сюзанн поверяет вам свой секрет, а вы его выбалтываете! Это, золото мое, стыд и срам!
— Ах! — отозвалась Эллен, и по лицу ее промелькнуло выражение облегчения. — Какое счастье, как я рада, что у тебя нет причин быть недовольным мною. Мадемуазель Сюзанн сама попросила меня сказать, что она собирается домой. Она прочитала мне какое-то письмо и повторила, что просит меня передать ее желание господину Стокласе.
Я поцеловал Эллен, прося простить меня, и тогда она прижала меня к своим шотландским персям, твердя, что любит. Голос ее напоминал мне голоса хозяек, сзывающих к обеду, когда они, с полотенцем в руке, кричат домочадцам: «Эй, время, суп на столе!»
Потом мы с ней вместе пошли в кабинет хозяина.
Сударь, — начал я, усевшись на стул, как человек, которому нечего опасаться, — сударь, вы были правы, Сюзанн вам еще сегодня скажет, что уходит, и попросит освободить ее от обязанностей домашней учительницы. Она получила письмо.
Я раздумал, — ответил Стокласа, вертя в руках какой-то предмет, видом своим напоминающий
