Господи, как легко хватался я за меч, но ни единожды не напал на безоружного, не подстерегал жертву на большой дороге, а только сводил счеты с панами, да и с их челядью, да с купцами, которых криком оповещал из-за поворотов, чтоб защищались. Мои грехи — грехи дворянина, цвет деяний моих — смертельная бледность, некоторые тмятся тенями ада, а из иных брызжет кровь. Деяния мои ужаснут меня на Страшном суде. Прошествуют они угрюмой чередой, и я содрогнусь, узрев их лик. Содрогнусь, но не станет мне стыдно. Нет, не станет. Мы воевали против короля. Почитай лет десять он карает нас, насылая капитанов и недругов; они приходили к нам с мечом, и я отвечал им, как отвечают захватчикам. Я не преклонял слуха к их речам и не слушаю теперь. Мой меч ничуть не короче капитанова меча. Может, когда-нибудь я и обратился бы к крючкотворам или в королевский суд, но теперь идет война, и я в ней побеждаю».
Лазар расхохотался. Бог знает откуда взялась в нем отвага смеяться в столь неподходящее время? «Ты вздумал воевать с королем? — проговорил он сипло, глотая слова. — Еще и теперь, несчастный?»
Совет разбойничий стих, ожидая взрыва Козликова гнева; видно, как ярость искажает его лицо, как он поднимается, и Лазар смолкает. Ах, милостивые государи мои, теперь уж ему несдобровать! В гневе Козлик не знает пощады. Господи боже, как оправдать мне перед вами душу, где тень сменяется тенью? Как сделать вам понятным живодера разбойника, в сердце которого есть и гордость, и милосердие? Не знаю. Козлик свиреп, но порой по лицу его скользит улыбка при виде какой-либо малости, исполненной нежности и ласки. Иногда жалость в нем возбуждает горемыка, которого он некогда одарил либо помиловал. Придите к нему на помощь, ангелы-хранители, я различаю на его суровом лице крохотный знак любви, еле приметный знак — веснушку, солнечную отметину, веерок морщин, что прочерчены улыбкой, которая трогала его губы, когда он глядел на птичье гнездышко или на щенка, копошащегося подле суки.
Козлик уже занес было кулак: вот блеснул клинок, он убил бы Лазара, но Маркета повисла на его руке, как на узде коня. Она не плачет, не рыдает. Она решилась умереть на глазах у отца. Она ни о чем не просит, но она прекрасна.
Глядите, как утоляется и истаивает гордость разбойничьего сердца. Козлик медлит. Козлик колеблется, он в нерешительности, как деревенские гости, что топчутся на месте, прежде чем подсесть к свадебному пирогу,
А теперь обратите свой взор на Маркету. Под волнами пышных волос корчится, изнемогает от муки ее мозг, словно острым клювом раздираемый страхом. Страхом, страхом и отчаянием. Маркета хочет умереть.
Государи и государыни, читающие наше повествование, бог внушает людям столь неодолимую жажду жизни, что мы вверяем ему себя даже в свой смертный час. Покоряемся мы телу своему, творенью божьему, и исполняем то, что нашептывает нам великолепное сердце. Маркета рвет на себе одежду, обнажая свою рану, — ну полюбуйтесь же, какие у нее груди! Какое чудо! Ее плечи — словно изгибы рек. Вы посмотрите, как по-королевски она держит голову, на которой, словно орлица, царит красота!
Маркета, распутница, от вашего намерения стать Христовой невестой остался лишь обрывок покрывала. Плачьте. Козлик сражен, и все мужчины сражены тоже. Плачьте, Маркета, вы вели себя как последняя шлюха, и отец ваш лицезрел это.
Шлюха! Проклятое клеймо, которого не избыть вовеки. Но есть ли на свете лепка прекраснее, чем лепка человеческого тела? И разве удивление — не самое совершенное зерцало? Маркета, вы вели себя так, как вела бы себя на вашем месте любая девушка. Жаль, отец ваш опечалился, не помнит он про ваши семнадцать лет и все думает говорить с вами как с ребенком.
Минута прошла в молчании, и тут Миколаш приблизился к своему отцу и сказал ему: «Отец, ты отдал мне Маркету Лазарову, отдай мне и Лазара. Я привел его не затем, чтобы предать смерти, я не хочу с ним дольше жить в раздоре».
Козлик отвернулся, тая усмешку, да все ж не удержался, чтобы не хлопнуть старикана по плечу.
«Иди куда пожелаешь, — сказал Миколаш. — Маркета — жена мне, и как окончится поход, приведу попа, чтобы назвал он ее так перед богом и людьми. А стащил я тебя с лошади и привел сюда, чтоб Маркета не тосковала. Да чего ты молчишь, на что зло держишь?»
Лазар молчит и не смотрит на свою дочь.
«Возвращайся назад к капитанову войску, отправляйся на все четыре стороны, бери коня и уходи».
Миколаш умолк, а старик разразился плачем.
«Лучше б мне тебя мертвой увидеть, доченька!» Плачет он, и плач его как туча, слезы туманят его взор, мгла застит свет и мешает ему приметить, как мучительно подыскивает Миколаш ласковое слово, как он ковыряет шпорой землю и перекладывает меч из руки в руку, словно тот жжется.
А что Маркета? Да что ж иного — стыдно ей. О, как желала бы она нынче подвергнуться пыткам, чтоб боль явилась доказательством ее ребяческой любви! Что же она сделает? Маркета бросается следом за отцом. В этот миг небо разверзлось и хлынул ливень; туча, подхлестываемая ветром, промчалась с бешеной скоростью. Колебания и сладостное смущение Миколаша — словно рукой сняло, и Козликово умиление — тоже поминай как звали. Снова орет он во всю глотку. Глупо глазеть на пленника, который к тому же еще и кобенится, ей-ей, жалкий мы учинили допрос, и сам я, и Миколаш! Козлик глядит вслед удаляющемуся Лазару. Фу, лучше бы суку на него натравить либо стрелу вогнать между лопаток. Лазар спешит, а рядом с ним бежит Маркета.
«Стойте! Сто-о-ой!» — вопит Миколаш, и вот он уже преградил им дорогу. Он что-то говорит; что же он так путанно говорит им? Сердится, да ведь Маркета и не думала уходить с Лазаром, не сбежала она — ах, не обращайтесь с ней столь сурово! Неужто эта красавица так быстро разонравилась вам? Разбойник в исступлении таскает ее за волосы. Рассудка можно лишиться от этого зрелища! Давайте-ка станем теперь посерьезнее! И дальше — ни слова об этом! Какое нам дело до чувства, которое дает волю рукам; что нам до комедиантских талантов самодуров, которые сперва истязают своих возлюбленных, а потом снова осыпают их ласками, словно в умопомраченьи?
Как, вы недовольны историей, приключившейся в старину? Неужто вам нисколечко не интересно слушать о лютых морозах, крутых нравом мужиках и обворожительных дамах? Неужто повесть наша в сравнении с роскошной сложностью современной литературы не подобна сокрушительному молоту? И разве не забирает она вас за живое — хотя бы немножко, хотя бы отчасти, пусть с запозданием, поскольку вашей проницательности, чтоб разобраться, надобно время? Неужто вы и впрямь полагаете, будто истинная любовь всегда совершенна?
Не трудно мне представить мудреца-повесу, тоскующего ангела и любовника, который свою даму учит уму-разуму палкой, хотя любит ее при этом ничуть не меньше. Все это входит в нас либо как явь, либо как выдумка, и мы свыкаемся с ней, и она нынче разрастается в нас.
Все на свете подвластно переменам, и многие цвета слагаются из весьма несхожих красок. Однако будем снисходительнее; зашвырните книгу и слушайте дальше наш рассказ, который в нетерпении рвется вперед.
Глава Четвертая
Дайте срок, скоро-скоро я расскажу вам о том, что стало с Александрой и что приключилось с Кристианом. Изложу обстоятельно, что натворил сынок и что сказал на это его отец, очутившись среди разбойников. Однако сначала мне надобно рассказать о королевских солдатах и об их капитане Пиво.
После нападения Миколаша полк сделал лишь короткую передышку. Когда же Пиво совладал со своим гневом и трезво взвесил обстановку, то обнаружил, что недавняя беда просто ничтожна. Да, погибло несколько солдат — всего-то-навсего? Ну, сельский люд обрастает порослью, как верба, и всякий раз сызнова заполняет своими телами пропасти войн, а потом сызнова и всегда бодро распахивает поля былых сражений. Да черт с ними, с убитыми, черт их побери, а вместе с ними и графа Кристиана!
«Разве я не просил его не отдаляться от моей особы? — сказал себе капитан. — Это тебе не стычка с епископом, а битва с дворянами. В этом деле Козлик мастак, это вам не замухрышка какой-нибудь, вот так- то, саксонские графчики! Хотел бы я прожить столько лет, сколько он нанесет вам ударов! Даже если
