мне, как я выгляжу и во что одет.
— Правда, что ль?
— Ну комиссар же просит, — вмешался Освальд.
— Вы не очень высокого роста, — робко начал Грасьен, — не выше дяди. Волосы темные… все говорить?
— Все, что можешь.
— Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.
— Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.
Грасьен помотал головой и зажмурился.
— Нет, — твердо сказал он.
— А что же тогда?
— Серая футболка.
— Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.
Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.
— А тут темно, — добавил он гордо.
— Вот именно.
— Вы мне не верите? Про тень?
— Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?
— Нет.
— Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?
— Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.
— Что тебя так напугало?
— То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.
— Постарайся ее забыть, я ею займусь.
— А что можно сделать, если это смерть?
— Посмотрим, — сказал Адамберг. — Что-нибудь придумаем.
XXIV
Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.
— Поехали, Вейренк. Не забудьте — в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.
Сестра Освальда накормила их до отвала — после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину — Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.
— …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, — доносилось до Адамберга. — Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.
— Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? — осторожно спросил Адамберг. — Про привидение на кладбище?
— Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.
— Да, такие дела, — влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. — Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?
— Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю — чего тут такого. Ну и вот.
— Мы оставим вас, Эрманс, — сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать. Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс — она продолжала говорить сама с собой:
— Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.
— У нее не все дома, — грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. — Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.
— Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.
— Вот почему Илер намекает, что Эрманс приносит несчастье. Мужчины боятся, что умрут, если на ней женятся.
— Если на тебя падает подозрение, то от него уже не отделаться. Оно впивается в кожу как клещ. Клеща можно вытащить, но лапки остаются внутри и продолжают дергаться.
«Что- то вроде паука у Лусио», — добавил про себя Адамберг.
— Вы тут уже завели себе приятелей, так кто же, по-вашему, направил ее к вам?
— Не знаю, Вейренк. Может, и никто. Она наверняка беспокоилась за сына. Полагаю, она до смерти боится жандармов, с тех пор как они расследовали смерть Амедея. А Освальд рассказал ей обо мне.
— Местные жители думают, что она умертвила своих мужей?
— Не то чтобы они так думали, но вопросы себе задают по этому поводу. Убить можно действием или помыслом. По дороге заедем на кладбище.
— И что мы там будем искать?
— Попробуем понять, что там делала освальдовская тень. Я обещал парню, что займусь ею. Но Робер назвал ее привидением, а Эрманс уверяет, что она на кладбище грязь разводит. Можно еще кое-что попробовать.
— Что?
— Понять, зачем меня сюда вытащили.
— Если бы я не сел за руль, вас бы тут не было, — возразил Вейренк.
— Я знаю, лейтенант. Просто у меня такое ощущение.
Тень, подумал Вейренк.
— Говорят, Освальд подарил сестре щенка, — сказал он. — А щенок возьми да помри.
Адамберг, держа в каждой руке по рогу оленя, ходил взад-вперед по заросшим травой дорожкам маленького кладбища. Вейренк предложил ему понести хотя бы один рог, но ведь Робер велел их не разлучать. Стараясь не задевать ими могильные плиты, Адамберг обошел кладбище. Оно было бедным, насилу ухоженным, на дорожках сквозь гравий пробивалась трава. У обитателей Оппортюн не всегда хватало денег на могильный камень, и деревянные кресты с написанным белой краской именем покойного были воткнуты порой прямо в земляную насыпь. Могилы мужей Эрманс удостоились захудалых плит из известняка, посеревшего от времени, но цветов на них не было. Адамберг хотел было уйти, ноне мог себя
