мобильник (пришлось протереть его от грязи), но батарея села, или его перемкнуло из-за воды. Я смотрел на мертвый экран. Ноги затекли, поэтому подняться я смог, только опершись на хрупкую болотную березку. В ботинках хлюпала вода, мокрая одежда липла к телу. Ладони стали клейкими от налипшей на них грязи. Лес издавал тревожные таинственные звуки. Страха уже не было, я сам стал частью этого кошмара.
«Инесс, Инесс…» – застучало у меня в висках. И тут же сдавило грудь. Я представил не ее, а уже себя в тесном гробу. Ведь и я мог открыть глаза и ничего не увидеть, оказавшись в кромешной темноте. Ощутить запах сырой земли, почувствовать ее тяжесть, наваленную надо мной. Ощутить, почувствовать и не поверить. А потом осторожно протянуть руку и наткнуться на крышку гроба, отстоящую от моего лица на каких-то несколько сантиметров… И тогда меня оглушит собственный крик, от которого чуть не порвется рот. Но он не вернется эхом, тут же потонет в тоннах влажной земли, погаснет в тесном гробу. Я рванусь и ударюсь лбом; мои ногти будут, ломаясь, крошась, скрести по пластику крышки. Мир людей будет где-то совсем рядом, лишь два метра земли отделят его от меня. Но через них уже не пробьется ни крик, ни удары. С каждой минутой дышать будет все тяжелее, я замру, чтобы экономить воздух…
Я тряхнул головой, сбрасывая это страшное видение. Нет, я пока еще был жив; я мог идти, мог что-то делать… Но где я сейчас? Мозг затикал, как хронометр. Сейчас вечер или ранняя ночь. Я недалеко. Мы, пока ехали по асфальту, никуда не сворачивали. Лишь потом был лесной проселок. Прислушался. Невдалеке прошумела и затихла машина.
– Дорога там! – Я, увязая в болотной жиже, двинулся на звук машин.
Болото кончилось. Каким-то образом в темноте я не рассмотрел под ногами наезженной, раскисшей лесной дороги. Вокруг меня уже тянулись к небу высокие ели, я петлял между ними, перелезал завалы. Шоссе то оживало, то затихало. Но оно было все ближе и ближе! Наконец я вышел к насыпи. Крутой откос возвышался передо мной, упираясь в покрытое тучами небо. Ноги скользили по мокрой траве, я вползал на два метра и соскальзывал на полтора. Хватался за все, что попадалось под руку, а потом тупо смотрел на зажатые в ладонях пучки травы, вырванные с корнем. Наконец под пальцами я почувствовал острые камешки щебня обочины. Выполз на нее. С мокрых волос капала то ли вода, то ли пот. Слева блеснул свет фар, я поднялся на ноги и махнул рукой. Яркий свет галогенок облил меня с головы до ног. Машина, не сбавляя скорости, пронеслась мимо, обдав меня брызгами.
Никто не остановится, зло решил я.
Того короткого времени, пока я был освещен, хватило, чтобы рассмотреть свою одежду. Я не мог представить себе того, кто бы мог пустить меня в свою машину. Грязь, грязь, грязь и грязная же вода стекали с меня на асфальт. Но от этого я не становился чище. Я так и пошел по обочине вдоль дороги с поднятой рукой. Редкие машины проносились мимо, даже не притормаживая. Я упрямо шагал. Хотелось бежать, но знал, что не выдержу темпа, спекусь, сдохну на середине дистанции – и все равно доберусь позже, чем если стану преодолевать расстояние упорно, метр за метром, шаг за шагом. Однако руку я не опускал, держал на весу, оттопырив большой палец.
Еще одни фары блеснули из-за бугра. Послышался неровный стук двигателя старого грузовика. Мимо меня неторопливо прокатил «ЗИЛ» и остановился метрах в двадцати. Из самодельной дощатой будки с надписью «ДОРОЖНАЯ СЛУЖБА» торчала жестяная труба, над ней вился дымок. Дверца будки распахнулась. Парень в матерчатом шлеме сварщика замахал мне рукой.
– Если едешь, то скорей, пошевеливайся!
– Еду, еду, – отозвался я и побежал к машине.
Мне подали руки, помогая взобраться на высокую подножку. Грузовик заурчал и тронулся с места раньше, чем успели закрыть дощатую, обитую жестью дверцу. Внутри было тепло, сильно накурено, пахло дешевым вином, под потолком горела слабая лампочка. В печке-буржуйке полыхал огонь. На скамейках вдоль стен сидели дорожные рабочие в спецовках – человек шесть или семь, я не стал их считать. Залапанные стаканы позванивали, съезжаясь на картонном ящике, подрагивала горка толсто порезанного хлеба рядом с пучками вырванного с корнями зеленого лука.
– Садись к печке, мокрый весь, – мне благородно уступили место. – Твое счастье, что мы со смены возвращаемся. Другие хрен остановятся. А мы сами грязные, как черти… Далеко собрался? А то мы только до Кольцевой подбросить можем.
Я попытался расстелить поднятую с пола газетку, но затем махнул рукой – лавка и до меня была выпачкана чем-то черным и маслянистым.
– Я до поворота на дачи. Знаете?
– Там, где кладбище старое? – спросил пожилой рабочий в оранжевом жилете.
– Именно. Дело в том… – Я еще колебался, стоит ли им хоть в общих чертах рассказать о том, почему я оказался на ночной дороге в таком виде.
– Ну, видим, что перебрал – загулял. С каждым случиться может. На дачу, значит, едешь, чтобы жене на глаза не показываться? – неожиданно для меня прозвучал и женский голос. На его обладательнице, широкоплечей бабе, был синий мужской комбинезон и грязная апельсиновая жилетка, голову прикрывала кепка. – Это правильно. Потом, завтра уже, заявишься к ней как трезвый человек. С дружками небось пил?
– С дружками, – не стал я вдаваться в подробности.
– Налить тебе уже не нальем, у самих все топливо вышло. А магазина по дороге не предвидится. Ты в окошко не смотри – все равно там хрен что увидишь. Как до поворота к дачам доедем, мы тебе скажем. Я эту дорогу наизусть по шуму колес помню. Не зря на дороге работаю.
На меня перестали обращать внимание. Сделали доброе дело, и то хорошо. Я придвинулся к раскаленной печке почти вплотную, от мокрой одежды даже поднимался парок. Так что сгореть я не рисковал. Мокрое не горит. Широкоплечая баба тем временем вернулась к прерванному моим появлением рассказу.
– … и вот, значит, померла моя свекровь. Не скажу, что я радовалась, человек все-таки. Но и плакать не плакала.
– Я по своей теще тоже не радовался, – вставил работяга в резиновых сапогах. – Но напился так, что даже похорон толком не помню.
– Ты, Вася, и без похорон регулярно напиваешься, – хохотнула баба. – Если бы мы за тебя не вступались, давно бы тебя с работы выгнали.
– Выгонят, другую работу найду. Давай дальше, – обратился работяга к широкоплечей бабе.
– Мне тогда только тридцать исполнилось. Мы со свекровью хоть и не ладили сильно, она все считала, что я Мишу своего против нее настраиваю. Но сынка нашего любила, играла с ним, сказки рассказывала… Хотя что он там понимал, полтора годика еще не исполнилось. Мы со свекрухой вообще два месяца до ее смерти не разговаривали. Конечно, если бы я знала, что она помрет, то словом бы обмолвились – все-таки не чужой человек, а бабушка моего сына. Но что случилось, то случилось. Умерла она, похоронили, как положено. Родственники помогли. Потому что тогда у нас и денег особенно не было с мужем…
Я слушал, пригревшись возле печки-буржуйки. Огонь в ней гудел, при этом пронзительно пахло не дровами, а соляркой. Я потянул за скрученную спиралью проволоку, привязанную к дверце, и, к своему удивлению, обнаружил внутри не деревянные чурбачки, а пылающие синим пламенем кирпичи. Картина была абсолютно нереальной. Но скоро ей нашлось объяснение. Рядом с печкой стояло ведро с дизтопливом, в котором угадывались кирпичины. Все-таки голь на выдумки хитра. Кирпичи намокали, впитывали солярку, а потом могли гореть в печке по нескольку часов…
Голос рассказчицы звучал уже тревожно. В мыслях она вернулась уже в прошлое, жила там и словно видела все сейчас собственными глазами.
– …я о плохом и не думала, – широкоплечая баба в оранжевой жилетке понизила голос до шепота, – хоть в поселке и поговаривали, что свекровь моя ведьма. Но я-то в эти россказни не верила – и, как оказалось, зря. Легли мы с мужем спать. Он, как всегда, у стенки, ребенок между нами, а я с краю. Нужно же ночью подняться, бутылочку принести, покормить ребенка, если заплачет. Но в ту ночь спал мой Петя как убитый. И я заснула. А проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Лежу рядом с ребенком, а по спине легкий холодок проходит. И обернуться страшно. Чувствую, что не одни мы в комнате. А кому ж там взяться? Обернулась и вижу… свекруха моя мертвая стоит возле кровати и через меня на ребенка смотрит. Глаза злющие-презлющие. Я сперва даже подумала, что не проснулась и что все это мне снится. Но потом вижу – нет! И так страшно мне стало, что убежать захотелось. Но только ни рукой, ни ногой пошевелить не
