буду тебе лекции по половому воспитанию читать, – она повернулась набок. – Проснулась я, а рядом уже не Сашка: кто-то страшный, глаза горят! Мне еле удалось в коридор выскочить. А там – колясочник, с ружьем. Мутант прыгает, а сделать ничего не может! Если бы не инвалид – сожрала бы меня эта тварь! А потом, – глаза девушки наполнились слезами, – колясочник сказал, что, может, и я оборотнем стану. Из-за спермы, что в меня попала…
– Так вы без резинок трах… то есть сексом занимались? – удивился Сергей. – Не знаю, будешь ты мутантом или нет, но залететь можешь точно.
Алексеева начала тихо плакать:
– И еще он говорил, что ви-и-дел, как у че-е-ловека хобот вырос. Он им людей души-ил!
– Врет твой колясочник! – решительно сказал Бакунин.
Несколько минут они лежали молча. Потом Женя спросила:
– Если, как ты говоришь, «здесь все свои», то расскажи, почему ты вены резал?
– Долгая история, – вздохнул Сергей. – В принципе, я Максу рассказал и от тебя скрывать не собираюсь. Поделишься – и легче становится. Был у меня «закидон» по молодости, – вообразил себя «сверхчеловеком».
– Кем-кем? – переспросила девушка.
– Сверхчеловеком, – повторил Бакунин, – есть понятие такое. Был у меня любимый немецкий философ Ницше. Так вот: у него есть теория избранности. Ты можешь в силу рождения, проявления силы воли встать над другими людьми. Они стадо, а ты – бог! Не зря книга Ницше даже у Гитлера на столе лежала. И теорию он эту же проповедовал. Если бы только теорией и ограничился. А то стал и на практике осуществлять, причем в мировом масштабе. К чему это привело фюрера, ты, надеюсь, знаешь. Так и я, только в своих пределах. Вместе с друзьями завалил бродяг на кладбище. Да еще с особой жестокостью, чтобы силу воли воспитать и среди других выделиться. Самое ужасное, что среди них и ребенок маленький был. «Сверхчеловеком» я от этого, естественно, не стал, зато впал в другую крайность: мир недостоин меня – значит, надо из него уйти. И ушел бы… Мать раньше с работы вернулась и «Скорую» вызвала. Вот, собственно, и все, – невесело закончил Сергей. – Противно было слушать?
Женя неожиданно по-матерински чмокнула Бакунина в лоб:
– Ты же раскаялся, – она пристально посмотрела на Сергея. – Носил все в себе и мучился?
– Раскаялся, – он вымученно улыбнулся. – Только тем бомжам от этого не легче. Они жили своими маленькими заботами и, наверное, строили свои планы на будущее. Я только сейчас понял, что бродягами становятся не только алкаши и наркоманы. Бывает, сложится жизнь так, что исправить ничего нельзя. Как у нас сейчас. Кстати, те двое, что со мной «сверхлюдьми» пытались стать, уже в земле. Бог, наверное, наказал. А я на подходе. Даже если вдруг каким-то чудесным образом удастся отсюда выкарабкаться – точно в церковь пойду, покаюсь, а потом в ментовку сдамся.
Женя, напряженно покусывая ноготь, повернула к Сергею свое круглое миловидное лицо:
– Я тоже тебе расскажу, – чувствовалось, что эти слова даются девушке с большим трудом. – Я ухаживала за больной теткой, которую мать привезла в нашу квартиру. Она капризничала, как, наверное, и все больные люди. В принципе это ведь можно понять, если захотеть. А я не хотела. От тетки плохо пахло, ей надо было по расписанию давать таблетки. Короче, никакой личной жизни. Подружки бегут на дискотеку, а я работаю сиделкой. Потом пошли горшки, проблемы с памятью, зрением, слухом. Я стала желать ей смерти, а затем и вовсе помогла отправиться на тот свет: не дала нужное лекарство, не вызвала «неотложку».
Сергей хотел сказать что-то успокаивающее, но передумал. Не то время и место.
– Самое интересное, – продолжала меланхолично Евгения, – что, когда она умерла, мне стало не хватать этого привычного графика жизни. Мне не надо было ни о ком заботиться, и я мучилась от этого. Когда выкидывали на свалку теткино старье, эти несчастные коробочки с пилюлями, я незаметно спрятала ее старые очки. Потом украдкой доставала их, рассматривала и плакала. Вот такие дела.
Бакунин повернул голову и увидел, что у Жени из глаз покатились слезинки.
– Я вижу, ты тоже сильно переживаешь, – сказал Сергей. – Но что сделано, то сделано, время вспять не повернуть. Надо жить с этим дальше.
Он обнял девушку, и она доверчиво прижалась к нему.
Смотрю на потолок. Тело снова ломит, скручивает так, что хочется лезть на стенку. Только вот сил, чтобы лезть на эту самую стенку, нет. В бессильной ярости кусаю и грызу губы, подбородок уже весь в крови. Жду, когда дадут очередную дозу.
Сейчас я уже не могу с точностью сказать, когда этнограф и историк Арбузов Борис Николаевич стал законченным наркоманом. Одно могу утверждать точно – костлявое, бледное существо, которое лежит сейчас, скрючившись на этой кровати, завернутое в вонючие одеяла, не имеет ничего общего с человеком, который несколько лет назад приехал в эти места, чтобы подлечить близких…
В моменты просветления, когда заканчивается кратковременная эйфория после утоления «жажды», а момент ломок еще не настал, я вспоминаю свою семью. Милую, добрую Леночку с ее красивыми, музыкальными пальцами и вкусными губами. Когда перед лицом встает образ Верочки, ее наивные, трогательные глаза с длинными ресницами и ее звонкий заразительный смех, я вою от горя, царапая себе лицо в кровь. Они внизу, мои родные, и один бог знает, почему так все получилось.
Сегодня во сне я видел Пелагею Герасимовну. Она была одета во все белое, на голове тоже белый платок. Бабушка хитро улыбалась и куда-то шла, едва касаясь земли босыми ногами. Иногда она оборачивалась, маня меня пальцем. Я послушно шел за ней, внутренне понимая, что это плохой знак. Все знают, что, когда тебя зовет во сне умерший, это означает приближение смерти. Но мне почему-то не было страшно.
«ТЫ ПОМНИШЬ, КАКОЕ ЗАВТРА ЧИСЛО?» – слышу в голове ее голос, спокойный, но строгий.
Я киваю. Конечно, помню, ведь завтра Новый год. Как об этом можно забыть?!
«УХОДИ. ПОМОЛИСЬ ЗА СВОИХ РОДНЫХ И УХОДИ» – шепчет голос, и вдруг бабушка исчезает. Затем я вижу ослепительно-белый свет, и мир тонет в липкой пустоте.
Я открываю глаза, облизываю прокушенные губы. Шершавый язык срывает подсохшую корочку, и я ощущаю солоноватый привкус крови.
(Ты помнишь, какое завтра число…)
31 декабря. 200… 2008 года. Я застонал, извиваясь на кровати.
В черном сознании каким-то непостижимом образом сверкнул проблеск, который, словно комета в безлунном небе, прочертил:
Я лежал, комкая провонявшие мочой одеяла, повторяя про себя как заклинание:
«Легенда. Легенда, которую рассказала Пелагея…»
Утром повалил густой и мокрый снег.
Сергей и Женя еще спали. Макс после разговора с мнимым инвалидом сел на стул возле окна и так просидел всю ночь, неотрывно глядя на улицу, заваленную снегом. К утру стоявшая перед ним пепельница была заполнена окурками до самых краев.
Борис, Андрей и Ангелина завтракали. Моченые яблоки, квашеная капуста, маринованный чеснок, копченая свинина – все было хаотично разбросано на столе в комнате бывшего патологоанатома Бориса. Глядя на него, уже никто не смог бы сказать, что пару часов назад этот человек играл роль умирающего инвалида с парализованными ногами и гниющей кожей.
– Как там наши голубки? – спросил он, с аппетитом обгладывая свиное ребрышко.
– Спят. Как иначе, если проворковали всю ночь, – доложил Аникеев-младший. – А этот Максим Фирсов после вашего разговора недельный план по куреву перевыполнил.
– Пускай покурит, на его месте у любого мозги будут пухнуть, – сказал Борис, вытирая руки и рот смятым полотенцем. – Перед ним сейчас дилемма, нравственный выбор. Гениально я придумал, куда там старине Шекспиру с его «Гамлетом». Вот ты, Андрюха, замочил бы своего старшего брательника, если бы приперло? – он посмотрел на бывшего участкового немигающим взглядом.
